Книга Человек отменяется - Александр Потемкин

Молодой человек опять расплакался. Обрушившиеся откровения окончательно измучили его. Сердце стучало в лихорадочном ритме. Дыгало перешел на шепот: «Только открытое, яростное бунтарство может спасти меня от позора, что я проглядел всю омерзительную суть собственного вида. Что мне теперь жизнь человеческая? Своя или даже чужая? Человек не должен представлять собой нечто замкнутое, оторванное от остального мира природы. А в реальности получается именно так. Бедный, я с ума начал сходить, понимая, что во всей вселенной нет никого, кто так порабощен стяжательством, желанием обогатиться, властвовать, покорять себе подобных, как человек. Неужели разум дан ему для собирания материальных богатств?» Дыгало снова вспомнились безобразные цены в десятки миллионов евро на антикварную мишуру в Манеже. Виктор Петрович горько улыбался сквозь слезы, воскрешая в памяти вызывающее поведение Химушкина и ошарашенные лица посетителей. Потом озлобился и громко произнес: «Да, именно так с ними надо поступать! Иначе и быть не может!»

Несколько десятков шагов он прошел в угрюмой задумчивости, но, упершись в красный глаз светофора, опять начал сотрясать улицу своим звучным голосом. «Начать необходимо с ревнителей богатства и властолюбцев, с представителей этого „заманчивого“ мира. Их душевные тайны прозрачны, а жизненные устремления мерзки, хотя выглядят в своей среде солидно и достойно. Пора объявить бой и метафизикам, вводящим нас в заблуждение, будто человеческое сознание представляет собой микрокосмос, в котором отражается остальной мир. Какой ограниченной, неинтересной выглядела бы вселенная, если бы она хоть на каплю, хоть на йоту была схожа с тем, что отражается в нашем сознании! Нет, признаю, были необыкновенные люди, можно сказать, случайные среди нас, но за всю человеческую историю их больше пары сотен не наберется. Это те немногие, кто явил богатейшую систему духовных потребностей человека. Взять любую их мысль, проанализировать ее, и в восторге обязательно поймешь, что она бесконечными нитями переплетена со всем мирозданием. Не с накоплением собственности, не с приобретением чего-то материального, не с продвижением по службе, не с обустройством быта, а с осмыслением себя и мира в целом. Вот каким должен быть новый вид, вот для кого я хочу расчистить авгиевы конюшни. Хватит! Хватит шагать в никуда! Но возникает резонный вопрос: куда же деть всю эту устаревшую армаду? Как хочется видеть наш так называемый «общий дом» опустевшим, сиротским! Безлюдным! А профессию архитектора мне теперь хочется предать анафеме. Для кого строить? Что? Для наших ? Могилы? И никаких угрызений совести я не испытываю, преотлично понимая, что труп (прошу прощения, именно так мне хочется называть живого гомо сапиенса) воскресить, в смысле изменить его гнусную суть, никак невозможно. Да и нет никакой необходимости оживлять нынешний вид. Зачем? Чтобы вновь повстречаться с жалкой душой потребителя? Разве нет во мне решимости дать энергичный толчок к их полному изгнанию? А выстою ли я в своем неуемном противостоянии? Не занесет ли меня высокомерие в другую крайность? Ведь мой замечательный, полезный замысел без надменного коварства не осуществить. К этому надо тщательно подготовиться. Привыкать! Иначе ничего не получится. Необходимо придумать что-то дерзкое, неслыханно унижающее все человеческие начала. И совершенно не важно, как подобное заключение вдруг пришло мне в голову. Действительно, никто ничего конкретного против всех нас мне никогда, а тем паче давеча, не говорил. Не внушал, не убеждал, что смыслом моей жизни должна стать лютая ненависть к человеку, и не какое-то там пассивное враждебное чувство, обволакивающее сознание, как говорится, «про себя», а действенное, напористое стремление к полному уничтожению собственного вида. Помню лишь, сам Достоевский утверждал, что многое можно знать бессознательно. И не столько знать, сколько чувствовать. Вот и я пока не могу вывести какую-то академическую формулу или сослаться на чей-то абсолютный авторитет. Но уверен, что точно знаю: наше время уже истекает! Необходимо лишь слегка нажать на педаль, чтобы настал полный конец. И тем, кто нажимает на педаль, хочу стать я сам. Что же касается инструментария, тактики борьбы, этим надо заняться серьезно. Есть главное — убежденность, мировоззрение».

Виктор Петрович дошел до Дмитровского проезда, свернул налево и уже молча поплелся в сторону здания Сбербанка. Уличный фонарь осветил его лицо. Он прикрылся рукой от яркого света, перешел на другую сторону дороги. Бунтарское наваждение стало проходить. Сохранялось лишь ощущение, что он взвалил на себя какое-то мучительное бремя. Перед домом номер 20 архитектор остановился, взглянул на темные окна, вошел в подъезд, поднялся на второй этаж. В пустой квартире было душно. Он открыл балкон и, измученный, свалился на кровать.

Настя Чудецкая заваривала кофе. День был насыщен самыми разными сюжетами, но наиболее неожиданным и ярким стал осмотр выставки в Манеже. Девушка пыталась собраться с мыслями, дать оценку роившимся в ней чувствам и отрывочным размышлениям, но никак не могла успокоиться и была на редкость взволнованна. На небольшой кухне с приглушенным светом ее взгляду было тесно. Он упирался в стены, в газовую плиту и посудный шкаф. Импульсы событий прошедшего дня вспыхивали в памяти, но не помогали представить день завтрашний. А Чудецкая очень нуждалась в этом. Неспособность нарисовать будущее, гипнотизирующий хаос беспорядочно чередующих эпизодов и реплик унижали Настю в собственных глазах. «Да что это со мной? В голове такая неразбериха! В пору прослезиться от беспомощности! — корила она себя. — Почему Дыгало вдруг заговорил о книге Пратта, вспомнил скверную гипотезу о многоженстве Иисуса Христа? Случайно? Или с каким-то тайным умыслом? Да! Иначе почему он с какой-то особой уверенностью высказал это вздорное предположение, казалось, даже, чтобы меня убедить. Надеялся, что я в эту чушь поверю? Для чего? Тогда я пропустила вздорную версию мимо ушей, а надо было сразу дать решительный отпор. А то он мог подумать, что я поверила. Признала! Как можно признать такую глупость? Сейчас вообще стало модным опутывать жизнь Иисуса банальными людскими страстями. Дождались, что любой может бросить: „Да Он сам грешил, и еще как грешил! А Его в пример ставят! Так что грешить нынче совсем не дурно!“ Фу, как пошло, как непристойно! Чтобы добиться коммерческого успеха, они всеми силами пытаются разрушить Его образ, высмеять Его заветы, утопить их в рутинной повседневности. Перекраивают сознание на ценности красочной вседозволенности, на жизнь в вещевой роскоши. Истинное христианство ох как мешает бурному развитию рынка потребления! Оно способно значительно снизить прибыль владельцев мировых брендов, основательно сократить объем продаж шикарных аксессуаров. Неолиберальная, рыночная глобализация, новые экономические теории и христианство, да и любая религия, не вяжутся друг с другом. Духовная активность человека все чаще вянет в перегретом рыночном воздухе. Прагматики рынка делают все возможное, чтобы вытеснить из сознания Бога. Еще сохраняются „непродажные“ вещи, но их становится меньше и меньше. Ведь элита бизнеса, не терпит непродаваемости. „Мечтаю купить все, потому, что все продается!“ Вот он, современный подход к жизни! Без мощного протестного движения к аскетизму нас ждет одна перспектива: окончательно затеряться в лабиринтах собственного извращенного сознания. Вселенную купить нельзя, тут кошелек не помощник, ее можно лишь познать тяжелейшим трудом. А для этого необходим не обремененный бытовым ажиотажем ум: чистый, светлый, окрыленный, без тщеславия и амбиций. В среде, где появляется желанная вещь, быстро возникает сила, бесследно уничтожающая айкью! Да-да, деньги огромная сила. Разрушающая и созидающая. Ведь интеллект без ассигнаций не работает. Кто станет спорить, что миллиард долларов в руках антропофага куда страшнее, чем атомная бомба в руках террориста, — размышляла Настя на слабоосвещенной кухне. — Может, поэтому, меня гложет потребность уединиться, уехать подальше от столичного шума, посвятить себя кропотливому поиску археологических реликвий и в глубоком прошлом искать ответы на волнующие темы современности. Тейяр де Шарден дает великолепный пример для подражания. Продолжить дело, начатое этим замечательным ученым и мыслителем — разве это не выход из тупика нынешней реальности? Со всех сторон слышишь: „Без Москвы я не проживу!“ Каждая знакомая мечтает встретить богача. Университетским коллегам буквально снятся навязчивые сны, как они зарабатывают миллионы. А у меня все иначе, все наоборот: я уже давно поняла, что здесь мне свое место не найти. И если мир вокруг не вызывает у меня абсолютно никаких желаний, то способен ли он принести удовлетворение? Вокруг почти все чужое. Все труднее уйти в себя, а именно в этом путешествии, по мнению Ницше, произрастает душа. А как же без нее, особенно мне, русской? Совсем не столичной штучке, особе из другого времени. Вообще, кажется, не современной личности. Но если мне никакого дела до них нет, если их стиль и образ жизни представляются мне совершенно чуждыми, если ошейник отчуждения все больнее сжимает горло, то разве может быть у меня другое будущее, кроме как искать утешение в безбрежном океане познания, проникая в давно ушедший мир? Лишь в нем находить потаенный смысл нынешних духовных проблем. Разглядывать и изучать в подземной многоярусной толще следы исчезнувших цивилизаций, этапы развития собственной истории так же занимательно, как наблюдать за феноменом солнечного затмения. Современник обязательно заметит, что непрерывно идет «возмужание ума». А мне представляется, что происходит лишь накопление знаний, а пользоваться ими может незначительная часть населения. Бичом мутаций диалектика развития гонит наш разум к рукотворной трансгенности. На стихийность полагаться уже нельзя. Пришла пора нам самим вмешаться в ход собственной эволюции. Иначе наш вид окончательно зачахнет и затеряется в отвалах времени, как исчезли когда-то многие обитатели Земли. Уже сегодня можно насчитать десятки признаков этого процесса. Поэтому мы сами незамедлительным образом должны ускорить мутационный процесс. Впрочем, в сновидениях мне представляется совсем другая картина …»