За две или три недели до фотосессии свиток появился вновь. Не во время возношения Святых Даров, а после того, как погасили свечи. По рассказам очевидцев (к числу которых принадлежала Зофья Выбранская), в нем не было ничего, кроме вышеупомянутой цитаты из Захарии, на этот раз в переводе Вуека[96]. Тем не менее, когда один из министрантов развернул свиток, а второй начал, запинаясь, читать вслух пророчество Господа Саваофа, горстка оставшихся возле алтаря прихожан заволновалась. Кто-то советовал немедленно вызвать полицию. Кто-то — телевидение. Вернувшийся из ризницы Монсиньоре потребовал:
— Не смейте это читать! Здесь не место…
Однако все уже было прочитано. Когда пастырь попытался выхватить свиток из рук министранта, лист сам свернулся и полетел вверх, а затем, задержавшись на секунду под сводом, будто ведомый незримой Господней рукой, преспокойно выпорхнул через приоткрытое окошечко в витраже. В тот день удивительный свиток был замечен в городе еще в нескольких местах, но среди видевших его не было согласия ни относительно того, где именно рулон разворачивался и с минуту, точно рекламный баннер, парил над головами изумленных прохожих, ни какого он был размера. У Захарии длина его была двадцать локтей, а ширина — десять. Как утверждают библеисты, тогдашний локоть равен нашим сорока пяти сантиметрам, то есть нетрудно сосчитать, что свиток имел девять метров в длину и четыре с половиной в ширину. Иными словами, не уступал огромным плакатам фирмы Выбранского; впрочем, на сей счет мнения расходились. «Очень большой» — да, тут свидетели паранормального явления были единодушны и не раз эти слова повторяли, однако насколько большой, определяли по-разному. «Как простыня», — говорили одни. «Нет, чуть поменьше», — возражали другие. Но какая простыня? Двуспальная, с супружеского ложа? Или односпальная, холостяцкая?
Кроме того, свиток не во всех деталях совпадал с описанным Захарией: кто-то видел на нем перечень каких-то фамилий, кто-то — лишь колонки цифр, а еще кто-то — голову ксендза Монсиньоре в большой императорской короне (но не терновом венце).
Согласно собранной воедино информации, летящий свиток появился в нашем городе вначале у ворот верфи, прямо над памятником павшим рабочим[97], затем его видели возле Главной ратуши — он парил над фонтаном Нептуна, вооруженного трезубцем, однако дольше всего кружил над городской управой, по случаю воскресенья закрытой.
Надеюсь, ты понимаешь, что ксендз Монсиньоре, став героем сплетен и противоречивых слухов, этой шумихе не обрадовался. Если б скандал разразился из-за очередного, невесть от кого полученного ордена, графского титула, эфебофилии, нового «мерседеса» или торговли вином, он бы, вероятно, махнул рукой и продолжал делать свое дело. Но на этот раз все повернулось по-другому: свиток Захарии камнем лег на душу преподобного Монсиньоре — у него даже пропала охота давать интервью, и он гнал прочь журналистов. Быть может, потому, что впервые не сумел предугадать неприятное событие? И оно в любой день могло повториться? Рискну предположить, что, когда ему позвонил Инженер (которого преподобный, скорее всего, не знал) с предложением позировать для Тайной вечери, он именно поэтому немедленно согласился.
Велико было изумление Двенадцатого, когда один из слуг священника сунул ему несколько мелких монет, а затем — вместе со вторым — извлек из багажника лимузина четыре картонные коробки с вином.
Сколько было всего бутылок? Двадцать четыре. Они мелодично позвякивали, будто трамвайные звонки, — когда-то трамваи делали поблизости круг, о чем в нашем городе вряд ли кто-нибудь еще помнил. Но на сцене бутылки не были откупорены. Почему? Наберись терпения — скоро узнаешь.
Глава VIII
Блиц-вспышки
Однажды я уже слышал эту песню. Задорная и сентиментальная одновременно, словно написанная Гораном Бреговичем, — сейчас, когда я помалу завершаю свою хронику, она рефреном возвращается ко мне и будоражит, высвечивая того или иного из описываемых людей, то или иное событие. Почему именно она, народная песня о двух враждующих родах, про которые никто или почти никто у нас в городе ничего толком не знал? Кому интересны какие-то экзотические Обреновичи и Карагеоргиевичи[98]из несуществующего королевства? А может, это голос Милана заставил застрять в голове слова и мелодию народной песни и теперь память подсовывает их мне вместе с чередой картинок того давнего вечера в СПАТИФе?
А началось все с того, что внимание завсегдатаев СПАТИФа привлек некто Новик. Кто такой? Авангардистский театральный деятель. Что делал у стойки бара? Как всегда — пребывал. О чем разглагольствовал? Да ни о чем — разве что о том, что современное искусство ни хрена не стоит. Этот оригинальный тезис, отправляющий всех действующих режиссеров и актеров в ад небытия, особого одобрения у слушателей, прямо скажем, не снискал. Ну да, кто-то согласно кивнул, кто-то полил грязью так называемый театральный establishment, но, по сути, никто Новика не поддержал. Может, поэтому он и решил устроить представление? Этакую провокацию — в суперсовременном духе, как и все, что вытворял в ту пору. Короче говоря, когда закончился концерт, на стойку вскочили несколько парней, встреченных бурными аплодисментами. Их цепочки и подвески, футболки, обувь не оставляли сомнений: перед нами были ребята из группы воинствующих геев. Уж не знаю, как это описать: встав на стойке на четвереньки, они словно приготовились к совокуплению. На минуту все в зале оцепенели, а их тела начали двигаться в такт музыке техно, точно поршни локомотива: мерно, ритмично, взад-вперед. Дирижировал Новик — ни дать ни взять фон Караян, управляющий оркестром освобожденной Германии; полы его вельветового пиджака развевались, как крылья на ветру. Кто-то крикнул: «Позор! Безобразие! Свинство!», но остался в одиночестве — больше протестов не последовало; даже те, кому этот перформанс не показался оригинальным, не прочь были понаблюдать за акцией, посмотреть, что будет дальше. Но дальше ничего особенного не произошло. Здоровенный, грузный Новик кружил по переполненному залу, размахивая руками в ритме музыки и — с позволения сказать — сценического действа и выкрикивая: «Нам нужны двенадцать! Даешь двенадцать!»
И жестами призывал зрителей присоединиться к «исполнителям» — перформанс, видимо, был задуман как демократическая, предполагающая участие публики акция. Можешь себе такое вообразить? Охотники быстро нашлись, и к семерым на стойке бара присоединились еще пятеро. Когда групповой акт завершился общим притворным, а может, и подлинным спазмом, Новик вскочил на стойку и, подняв руки в жесте благословления, замер среди своих, уже расслабившихся, счастливых единомышленников, как Учитель в окружении учеников. Некоторые, явно желая подчеркнуть шутовской характер перформанса, целовали его голени и ляжки. Сейчас я бы сказал, что это было не шутовство, а вполне серьезная попытка разобраться в том, что же такое современное искусство. Как-никак, Новик, возглавивший спустя несколько лет Национальный центр театральной культуры, перенес свой опыт из зала СПАТИФа на главные отечественные сцены — и с огромным успехом. Ни у кого — или почти ни у кого — это не вызвало возмущения. Помнишь его «Гамлета»? Помнишь могильщиков, которые говорили тоненькими голосочками, звучно шлепали друг друга по ягодицам, сюсюкали, как младенцы, и — пока принц Датский произносил свой монолог — вульгарно обжимались? Критикам эта трактовка понравилась, успех, что ни говори, был колоссальный. Но мы пока остаемся у стойки сопотского бара. Новик подает знак, и его группа Лаокоона рассыпается: ученики разбредаются по залу, неся весть о наступлении новых времен нового искусства.
