— Да ведь солдаты их приметят, ваших стрелков, заявятся ко мне, неприятностей не оберешься…
Дюссо распахнул окно и высунулся, а ковровщик весь затрясся от ворвавшегося в комнату ледяного ветра.
— Четвертый этаж, Сент-Обен, отсюда можно всю улицу Вивьен обстреливать продольным огнем.
— Продольным огнем? — повторил ковровщик, лязгая зубами.
Дюссо положил на стол две золотые монеты. Ковровщик опасливо покосился на это сокровище:
— Это… мне?
— Арендная плата за ваши окна.
— Ладно, но только на сегодня…
Таким образом, меблированные дома улицы Вивьен постепенно заполнились вооруженными секционерами. Жерла окон ощетинились ружейными дулами. Выйдя из того дома, двое мюскаденов натолкнулись на посланцев секций Брута, Майль и Ломбардцев, спешивших в монастырь Дочерей Святого Фомы. Печатник с улицы Булуа вел ватагу буржуа с ружьями под мышкой; он располагал сведениями о настроениях в армии, у него был отменный источник новостей, поскольку его кузен-бакалейщик нынче же утром снабжал лагерь на Пустоши.
— Вы знаете, кто такой генерал Десперьер?
— Нет, — хором сознались Дюссо и Сент-Обен.
— Это второе лицо после Мену, а Мену…
— Ну, его-то все знают, это командующий парижским гарнизоном.
— Так вот, Десперьер вдруг заболел и слег.
— С чего бы это?
— От страха.
— Чего ж он боится?
— Нас. Кузен печатника не поверил в эту внезапную болезнь, помешавшую генералу вести войска на штурм секций. Он незадолго до сообщения об этой лихорадке, приковавшей генерала к постели, видел его весьма бодрым и свежим, как незабудка. И он среди офицеров не один такой. Многие отлынивают от сражения с мятежниками, отказываются покинуть лагерь на Пустоши со своими солдатами.
Таким образом, секционеры и мюскадены, вновь придя в превосходное расположение духа, возвратились под монастырский кров, где шла подготовка к обороне. Ободренный известиями печатника, уверенный, что армия не начнет атаку по крайней мере в ближайший час, Дюссо предложил другу заглянуть к нему, это близко, всего несколько улочек пройти.
— Начать с того, что у меня сколько угодно провизии, а наши животы почти совсем опустели, надо подкрепиться, и потом, дорогой Сент-Обен, в моем гардеробе вы сможете выбрать все, что требуется, чтобы подправить ваш силуэт.
— Готов следовать за вами. Вы правы: если сегодня вечером нам суждено пасть, умрем с должным шиком.
Произнеся сию фразу с пафосом, будто на сцене, Сент-Обен и в мыслях не имел, что такое впрямь возможно. Умереть, как кролик, от пули ничтожного солдафона, присланного Конвентом, — веря в победу, он не мог даже вообразить подобной сцены.
На исходе дня фасады монастыря и окрестные улицы озарились множеством свечей, факелов, ламп, разноцветных фонарей, которые мюскадены позаимствовали в бальных залах и парках, где они так неутомимо танцевали со дня падения Робеспьера. Надо же было, пусть даже рискуя самим стать мишенью, видеть возможных нападающих, чтобы точнее целиться. Ожидание было долгим, томительным; иные из тех, кто с утра пылал воинственным жаром, так заскучали, что даже ушли спать. Напомаженный, в желтых перчатках, со сложенным зонтиком в одной руке и пистолетом в другой, Сент-Обен бдил на посту, когда наконец в начале маленькой улицы Колонн показался генерал в расшитом мундире, окруженный двумя десятками кавалеристов; за ними следовала шеренга гренадеров и добровольцев из батальона Уазы; их было человек сто, не более. Они остановились перед баррикадой, защищающей монастырь справа, со стороны улицы Дочерей Святого Фомы, — это было нагромождение ящиков и стульев, низенькая стенка, которую и перепрыгнуть можно. Впрочем, защитники так и поступили — перескочив через эту смехотворную преграду, двинулись навстречу малочисленному воинству противника с зелеными фонариками в руках. Дюссо и Сент-Обен шагали в первом ряду. Секционеры держали свои ружья так, словно это копья; и вот штыки двух лагерей сблизились, почти соприкасаясь.
— Назовитесь! — крикнул Дюссо.
— Вердьер! — отвечал генерал, сидевший верхом. — Сложить оружие!
— То самое оружие, каким мы защитили Конвент от предместий?
— Сегодня оно целится в нас.
— А кто кого атакует? — рявкнул Сент-Обен и грозно потряс зонтиком.
— Армия за нас! — воскликнул мюскаден, притащивший целый букет фонариков.
Так они и стояли лицом к лицу. Дело затягивалось. Никакой нервозности; обе стороны опустили ружья к ноге и продолжали переговариваться, чтобы прибавить себе уверенности, слушали друг друга и отвечали без враждебности. Вот некоторые, оставив ряды, уже прохаживаются под руку, забредают пропустить кружечку винца в трактиры на улице Виктуар или, может статься, даже в Пале-Рояле, ведь он так близко. У них нет чувства, что, ища мира, они тем самым нарушают приказ. Они насмехаются над Конвентом, вспоминают дикарские выходки Марата и страхи Робеспьера, гильотину, мрачные дни недавнего прошлого. Вдруг у главных ворот монастыря какая-то суматоха, призывные возгласы. Сент-Обен и Дюссо, прервав пустословие, идут узнать, в чем дело. А там секционеры как раз заряжают ружья и лезут на баррикаду, обороняющую выход с улицы Вивьен. Оба приятеля карабкаются на нее там, где свалена груда мебели и мешков, и, встав на табуреты, видят линейные войска, они приближаются строем по всей ширине улицы, озаряемые светом из окон, где повсюду горит огонь и зеваки теснятся вперемешку с поджидающими в засаде стрелками. Колонна останавливается в нескольких шагах от баррикады. Ни слова. Ни звука. Разглядывают друг друга, переминаются.
Уже вечер, десять часов.
Во главе солдат Сент-Обен узнает генерала Мену, того самого барона из Турени, что некогда в предместье сумел успокоить мятеж простонародья и спасти мюскаденов. У Мену нос картошкой, толстый подбородок и короткий белый парик. Он не может дать приказ стрелять в буржуа и мюскаденов, которые еще вчера были с ним заодно против якобинцев. Он колеблется. Удерживает коня. Молчит, и тут кто-то из мятежников произносит громким звенящим голосом:
— Удалитесь, генерал.
— У вас десять минут на то, чтобы сложить оружие, — без должной уверенности ответствует Мену.
Мятежник выпрямляется во весь рост на венчающем баррикаду столе, упирает руки в бока и бросает генералу с насмешливым вызовом:
— Ты кто такой?
— Жак-Франсуа де Бюссе, барон де Мену, верховный комендант парижского гарнизона.
— Чего же ты ждешь, почему не пристрелишь меня, генерал? Я стою неподвижно. Или ты подслеповат?
Сент-Обен не одобряет этого фамильярного тыканья, навязанного Революцией, но личность оратора ему известна — это Шарль Делало, один из главных заправил Повстанческого комитета, пламенный роялист, за которым всегда следует, соблюдая дистанцию, Жан де Батц, деятельный тайный агент, работающий на короля, гасконец по происхождению; он в свои пятнадцать лет получил чин младшего лейтенанта в драгунском полку Марии-Антуанетты; опять-таки не кто иной, как он, брался похитить Людовика XVI в день его казни, и он же своими интригами внес немалый вклад в разложение Конвента изнутри.
