А потом снова разговор.
И снова рукопожатие, и ещё раз, и ещё раз одно — чтобы потом получилось получше, когда придет тот момент…
Время от времени я понимала: одна в комнате, лежу на кровати со спутанными волосами, на сбившихся простынях и подушках, патлатая, полусонная, с горящими безумным блеском глазами, вытаращенными в ночь, в Москву, в город с двадцать второго этажа, говорю в совершеннейшую пустоту. Но я не допускала до осознания то понимание вполне, целиком. Как приходило, так и уходило.
Мне было наплевать, что я тут одна. Мне хватало. Я продолжала воображаемый то телефонный, то очный разговор, иногда в беседу вступал кто-нибудь ещё, из общих, необщих знакомых, из посторонних, а то вдруг я исчезала и говорили какие-то двое или трое: он и еще разные люди.
И так мы все вместе беседовали, беседовали, пока часа в четыре сон меня не сморил.
Хорошо хоть родители не слышали.
(Я надеюсь).
В тот раз расставание с Дмитрием внезапно отменилось. Он снял комнату — огромную, непрозрачную для звуков, почти в самом центре Москвы, в двух шагах от метро Студенческая, на Резервном проезде. Что само по себе я нашла забавным. Словно судьба дала запасной, резервный вариант.
В комнате, где мы с убежденностью настоящих жителей принялись обитать, стояло два не приспособленных к ночному забытию ложа мучений, искусно прикидывающихся диванами, сервант с бархатной от пыли посудой, шкаф, набитый молью, принявшей форму тех пальто с лисьими воротниками, которые в изобилии в нём помещались; тумба со старым телевизором, стол и шесть стульев различного калибра, подобранных как нарочно, чтобы исключить всякую мысль о возможном единстве интерьера.
Здесь жила и умерла одинокая женщина, тётя одного из знакомых Дмитрия. Племянник и сдал нам нашпигованную прошлым комнату в ожидании, когда к маю придет решение суда и он станет законным владельцем укромного фамильного гнездилища. Были ещё претенденты на комнату, я не вдавалась.
Впрочем, сам племянник жить здесь не собирался, а собирался комнату сдавать, так что здесь можно было, вроде, обосноваться надолго.
Утконосый утюг, так хорошо знакомый утконосый, очертаниями похожий на атомный ледокол, успокаивал привычными глазу и рукам формами. Все вещи, дорогие моему сердцу, имеют большую историю переездов с места на место.
Утюг был куплен, когда жили на Войковской, музыкальный центр — перед первым возвращением к родителям. Стеклянный чайник — в «Люксоре» в Отрадном. Будильник приобрела во время первой крупной ссоры — чтобы принудить себя просыпаться в реальность, гнусную, бессмысленную. Реальность без него.
Соседями по коммуналке оказалась молодая пара, ровесники. Парень-коротышка, не то охранник, не то начальник какой-то смены, с массивной золотой полканичьей цепью на толстой шее, спросил в первый же день, когда я, повернувшись пугливой спиной, ходили беспомощные острые лопатки, ставила чайник на газовую плиту общей кухни (вот уж никак нельзя сказать, что всё происходит в начале двадцать первого века. Вполне тянет на середину двадцатого), так вот, он спросил:
— Книжки любишь читать? — одной рукой придерживая «Одиннадцать минут» Паоло Коэльо, другой поднося ко рту сигарету.
Я кивнула с настороженной улыбкой. Обиходный психолог. Не стоит ему рассказывать, что я имею сомнительную привычку порываться писать книжки.
А сосед меж тем продолжал.
— Моя, — так он звал жену, — захотела покататься. Тю, я ей сказал, получи права, куплю тебе машину. Нет, говорит, я сейчас хочу…
— Она у тебя девушка с характером, — в тон ему, подлаживаясь и немножко себя за это презирая, простовато-нагловато сказала я.
— Ну ладно, говорю, бог с тобой. Отдал ключи — катайся. Через час звонят из милиции: приезжай, твоя попалась. «Я им нагрубила, они спрашивают, почему без прав»… Поехал. Злой. Меня — как же так, почему вы её отпускаете. Ну я им: «Товарищ милиционер, вот у тебя жена есть?» — «Есть». — «Ты ей можешь отказать, если она о чём попросит?» — «Нет». — «Ну и я не смог!»
Я восхитилась: дословное воспроизведение рекламного ролика про сок: «Деда, можешь всю пачку за раз выпить? И я не смогла…»
— Интернет халявный, бумага халявная, вот моя и таскает целые книги распечатанные. Я ей говорю, хочешь книжку, купи сходи, недорого ведь, а она — нет, денег стоит.
— Хозяйственная. — снова поддакнула я.
— Ну тык!
Вечером столкнулась на кухне с женой: жена — Зоя. Выше и больше мужа, как паучья или рыбья самка. Деловито вынимает из духовки запеченное мясо. В кастрюльке на огне что-то бурлит, побулькивает.
— Эй, куда пошла, — кричит он ей из комнаты, — ну-ка назад…
Я думала, мы с ними поладим.
Не пришлось.
Размышляя о преизбычествующей щедрости Того, Кто всё устроил. Воистину, мера отпускаемых Им богатств больше, чем может поглотить, потребить, нуждаться кто-либо из нас. И, в общем-то, чем беднее живешь, тем острее чувствуешь — мировая щедрость поистине не знает границ. У бога всего много.
— Они имели виды на всю квартиру, — сказал Дима.
Хихикнул, залезая под одеяло.
— Они — соседи? Ребята?
— Ну да. Ребята, соседи, — передразнил он.
Завозился, поуютнее устраиваясь.
— Здесь две старухи жили. Он думал, найдет к обеим нужный подход. А они строптивыми оказались.
— Ну да, у старых москвичек обычно полно родины и ухо востро, — опять подстроилась я.
Хотя ведь хотела вступиться за соседа.
— Во всяком случае, пока они не в маразме. Сосед предлагал владельцу продать комнату, но не на того напал. Здесь и комнаты ужасно дорогие, в этом районе…
Дмитрий быстро заснул, а я осталась, глядя в серый от времени, а сейчас и вовсе серый от сумерек потолок. Было бы мне приятно, если бы в любовно свиваемом гнезде через год или полтора после моей смерти завелись да стали хозяйничать чужие люди? Вот мои баночки с кремами, вот часы — знаю, где что лежит. Нитки с иголками. Большая швейная машинка. Градусники — целых два, один уже разбился: выскользнул, раскатились шарики ртути, жидкого металла…
Посуда с трещинками, выщербинами, вся глазурь на фарфоре в кроккелюрах, словно изображения на полотнах старых мастеров. Между тем в тумбочке — два новых сервиза затейливого письма с золотой каймой по ободку: тарелки, чашки, блюдца, соусник, блюда для салатов, закусок, даже кольца для салфеток, даже солонка и перечница — полный набор.
В общем, больше, чем нужно одному человеку.
А ещё: шкатулка со сломанной брошью и распущенной ниткой бус, булавки, пакет грубой ваты, монетки, вырезанные из газет изображения каких-то святых, ленты, тесьма, вилки, ложки. Наверняка она посещала театры: если не светские рауты, то уж по крайней мере концерты студентов в Большом зале Московской Консерватории. Почему-то нигде пока не обнаружено фотографий. Только на серванте одна в рамочке: хозяйка дома. Лет в шестьдесят. Крупное лицо, мелкие кудри. Взгляд в сторону — так как портрет не простой, художественный.
