Глава общины и профессора́ Высшей школы отвели Николу на Калемегдан[13]. Играл военный оркестр. Пока Тесла восхищался видом на Саву и Дунай, я прикрыл лицо газетой и подремал. Жара спала. Я открыл окно. В нем затухал малиновый пожар над Бежанийской косой. Ветер с Савы посвежел. Я услышал, как поет какая-то женщина. Плескалась вода. Я вышел прогуляться; весь город говорил только о нем.
— Он остался таким общительным, — шептал кто-то.
Говорят, что в Высшей школе он заявил, что его успехи принадлежат не ему лично, а всему нашему сербскому народу.
— «Народу», пошел бы он в задницу! — разозлился я. — Народ, что ли, изобрел мотор переменного тока? Народ придумал беспроволочную передачу энергии?
Из распахнутых дверей трактира «Дарданеллы» лился запах, которым древние греки и евреи кормили богов. Аромат жаркого пригласил меня войти. Я столкнулся со стриженым парнем, который нес из трактира кувшин пива. Парень упал и пролил пиво. Я бросил на стол серебряную монету. Она затрепетала как мотылек, и парень успокоил ее, сжав большим и указательным пальцами.
Внутри на стеле висел портрет человека с горящими глазами. Под ним старинным почерком стояло: «Господин Сава Саванович». На другой фотографии группа мужчин в шубах позировала на фоне убитого тираннозавра. Подпись: «Георгию Йонеллу — Джордже Янкович, Неготин, 1889».
Любительская труппа давала представление «Девять Юговичей». Румяные юноши декламировали под мерцающими лампами. В это время два поэта жестоко поспорили, кто из них умрет первым. Оба старались перекричать друг друга:
— Я для тебя прекрасный некролог напишу!
Из угла помахал мне рукой «мастер сонета», которого я встретил на Скадарлии. Зал был полон, и лысый господин пригласил меня за свой стол.
— Что будете? — спросил официант.
Приняв меня под свою опеку, зеленоглазый лысый господин приказал официанту:
— Принесите господину что-нибудь конкретное.
Уйдя в Кантовы «дымы и туманы», официант принес отбивную величиной с локоть.
— Так-так! — одобрительно кивнул господин.
Он протянул мне руку и представился: Банди Форноски, сербский вице-консул в Бухаресте. Начитанный Форноски сообщил, что «Стандарт», орган Консервативной партии Англии, предложил поделить Сербию между Австрией и Болгарией.
— Вы знали об этом?
— Нет, ничего не слышал. — И я добавил: — Я не знаю, кто такой Сава Саванович.
— Очень славный человек, — таинственно ответил Форноски.
— Он был поэтом? — попробовал угадать я.
Форноски воздел руки:
— Нет, поэтом он не был. Его деятельность носила иной характер.
— Так кем же он был?
— Вампиром, — умильно ответил вице-консул.
Пока на улице дымы, похоже, превращались в кошек, а кошки в дымы, Форноски своим южным говорком поведал про оловянные рудники в Румынии, которые он основал со своим младшим партнером, князем Вибеску.
— Это сладкие денежки, — закончил он, оскалившись, как пантера.
— Да, замечательно, — сказал я.
В зале было много людей, ожидающих, когда освободятся места. Форноски не успел проститься, как официант схватился за спинку стула:
— Вам он нужен?
В это время белградская община готовила для Николы прием в пивной Вайферта. Там поэт Лаза Костич сидел, раскорячившись за столом, как будто его только что спасли после кораблекрушения. Там было слишком много поэтов, болтунов и пустомелей. Постаревший Йован Йованович Змай продекламировал в честь Николы стихи:
Я не знаю, правда ль это,
Или слухи заставляют
Электричеством заняться,
Когда ты нас посещаешь…
Борода у старого поэта дрожала. Высокий американец согнулся и поцеловал ему руку. Все рыдали. И пока они проливали слезы, я от скуки чесался в кресле гостиничного холла. Я отодвинул занавеску и увидел, что закапал дождь.
— Который час? — спросил я официанта.
— Половина первого, — ответил юноша в нос.
Дождь застучал, как тысяча часов.
Наконец послышался стук колес, раздались голоса. Несколько человек вошли в холл. Он стоял спиной ко мне, поскольку прощался с усатым Андро Митровичем. (Я запомнил все их имена, как будто они были моими родственниками.) Он обернулся, и я поднялся. Он подошел. Он благоухал фиалкой. Поцеловал меня:
— Наконец-то, мой король вальса!
Смотрю, изменила ли его Америка.
Как всегда, энергичный, как всегда, усталый.
— Что это ты так похудел? — озабоченно спросил я.
— А что это ты так растолстел?
Не отрывая от него взгляда, я похлопал себя по животу. Каштановые глаза смягчились и засияли. И только теперь я выказал ему соучастие. Он вздрогнул и махнул рукой. Я рассказал ему, что преподаю в гимназии, что профессор Мартин Секулич, изобретатель электрического шарика, умер, а все наши — Йован Белич, Никола Прица и даже Джуро Амшел — определились с занятиями и переженились. Потом я вздохнул:
— Ну и наскучался же я сегодня!
— А я — нет! — ответил он, и мы рассмеялись.
— Как наш король Александр? — полюбопытствовал я.
— Безбородый.
— А какой еще?
— Низкорослый.
Мы вышли пройтись. Наши ноздри дразнил запах прибитой дождем пыли. Увлекшись разговором, мы плыли в благоухании летней ночи. Забыв про короля, он принялся рассказывать о Змае Йоване Йовановиче. Превыше всего он ценил в нем доброту. Вся его родня умерла, сказал он с болью. А глаза у Змая добрые, ими «душа говорит».
О сне и речи не было. Он сказал мне… как это точнее… Что он хотел бы перевести Змая на английский, но не знает никого, кто мог бы помочь ему с переводом.
Я спросил, помнит ли он Ненада и Винко Алагичей.
— Да, — сказал он, — это моя родня.
— Ненад убил Винко из-за наследства, — сообщил я. — Несколько лет он провел в тюрьме. Жандармы окружили его банду под Биоковом и ранили его в живот. Умер в страшных муках в пещере, как волк.
— Уф! — выдохнул Никола.
После обмена новостями мы заговорили о минувших днях.
Я припомнил, что у Джуки и Милутина были разные характеры. Однажды они рассыпали пшеницу для просушки. Пришла корова и съела половину. Его мать едва не лопнула от злости. Покойный Милутин утешал ее:
— Брось, Джука. Это наша корова съела нашу пшеницу.
— А я совсем забыл это, — удивился Никола.
Мы вспоминали Джуку с улыбкой, поскольку только так надо вспоминать покойников. Рефреном нашей беседы белградской пахучей ночью были слова:
