«Какие еще полтонны?! — возмутился я и даже подпрыгнул на месте. — Там же чуть больше ста килограммов было!!! А полтонны — это пятьсот кило!..»
Когда Шура пытался научить меня цифрам, это было единственное, что я запомнил.
Наверное, я слишком сильно проэмоционировал и невольно воздействовал на сознание Тани. Потому что она слегка оторопело посмотрела на меня, будто услышала мой голос. А потом, не веря себе самой, потрясла головой — будто отгоняла от себя это невероятное наваждение с говорящим Котом, и расхохоталась. Но тем не менее сказала, не понимая, что отвечает мне на мой всплеск:
— Да не было, не было там никаких пятисот килограммов! Я же сама слышала, полиция на автобане говорила о ста килограммах! Ну, «Штерн»! Ну, «Штерн»!.. Не приврать не может. Да! И еще... Но это я уже подтверждаю. Послушай, Кот: «В ближайшие дни будет произведена серьезная нейрохирургическая операция единственному оставшемуся в живых русскому участнику кокаиновой трагедии. Врачи надеются, что после операции к нему вернется сознание и он сможет приоткрыть завесу над тайной, покрывающей эту преступную историю...» Вот так, мой дорогой Кот! Пока, правда, идут какие-то переговоры с Минздравом России, но уже с завтрашнего дня мы начинаем готовить твоего приятеля к операции. Оперировать будет сам профессор фон Дейн. Отличный доктор! Такое впечатление, что его выучил мой казахский Левинсон...
* * *
Но уже на следующий день выяснилось, что в Мюнхене никакой операции Водиле делать не будут.
Около трех часов дня, когда большая часть врачей покидает больницу, оставляя ее на дежурных коллег и младший медицинский персонал, я шатался по служебной автостоянке вокруг роскошного «ягуара» профессора фон Дейна в надежде увидеть его самого и посмотреть, как выглядит Человек, который должен вернуть Водилу к жизни.
Его «ягуар» я уже знал. Неделю назад Таня показала мне машину профессора и заметила:
— Ничего себе автомобильчик у нашего шефа! Под сотню тысяч марок тянет. Если бы Боженька был справедлив, то мой нейрохирургический казах Вадик Левинсон вообще должен был бы на полумиллионном «роллс-ройсе» по Парижу ездить. А он на мотоцикле по Алма-Ате гоняет...
По-моему, этот казах с такой странной фамилией был единственным Человеком, которого Таня Кох вспоминала из своей прошлой жизни. Как я Шуру Плоткина.
Не успел я прошляться под машинами и получаса, как к «ягуару» подходят высокий, стройный седой человек лет сорока пяти и какой-то низенький, полный господинчик с огромными усищами. Оба в пальто и с папками.
И я вспоминаю точно, что высокого и стройного я уже пару раз видел у служебного входа, а низенького, полного — никогда.
Высокий открывает «ягуар», снимает пальто, бросает его на заднее сиденье и туда же кладет кожаную деловую папку. Значит — это профессор фон Дейн. А я и не знал...
Низенький, полный, с усищами, открывает стоящий рядом «опель-омега», делает абсолютно то же самое и говорит фон Дейну, продолжая, видимо, давно начатый разговор:
— У него же райзеферзихирунг! Эта идиотская нищенская медицинская страховка! Все русские покупают для своих сотрудников, едущих за границу, только такие страховки!.. А один день пребывания этого русского бандита в нашей клинике стоит больше тысячи двухсот марок! Не считая вашей операции...
— Я мог бы отказаться от гонорара за эту операцию... — говорит профессор фон Дейн.
— Вы что, один ее собираетесь делать?! — вскипел усатый. — А ваши ассистенты, анестезиологи, операционные сестры, техники — они все тоже откажутся от денег, лишь бы вы смогли прооперировать этого русского?! Я не говорю уже о чудовищной стоимости медикаментов, перевязочного материала, амортизации аппаратуры, стоимости энергии... А последующие расходы? После операции?..
— Но, черт побери, существует же, кроме примитивных денежных расчетов, в которых мы буквально все утопаем, еще и какая-то этическая норма взаимоотношений — «Врач и Больной»?! — разозлился фон Дейн.
— О Боже... — Усатый даже всплеснул руками. — Но если русские не хотят за него платить и требуют немедленно отправить этого гангстера в Петербург — какого черта вы упираетесь?! Они хотят его сами оперировать — Бог им в помощь... Что вам-то?
— Мы ликвидировали его ранение брюшной полости, еле-еле привели его к состоянию, когда можно начинать нейрохирургию, а теперь... Это преступно и возмутительно! — рявкнул профессор.
— Успокойтесь, Фолькмар. Теперь вы уже не несете за него никакой ответственности, — сказал усатый.
— Да разве в этом дело! — горько произнес фон Дейн. — Бог мой, Бог мой... Несчастная страна, несчастный народ, несчастный этот русский шофер. Как он все это выдержит? Он же даже слова сказать не может...
Посчитав, что разговор с профессором закончен, усатый толстяк с трудом втиснулся в свой «опель», завел мотор, захлопнул дверь, но с места не тронулся. Плавно опустилось стекло водительской двери, и толстяк негромко и печально сказал фон Дейну:
— А может быть, его именно поэтому и забирают у нас так срочно. Может быть, кому-то там, в России, очень не хочется, чтобы этот шофер после вашей операции стал говорить какие-то слова. Вы об этом подумали?
И толстяк, не попрощавшись, уехал. А через полминуты уехал и профессор фон Дейн.
Я сознательно не прерывал рассказа о разговоре профессора фон Дейна с усатым толстяком описанием того, что творилось со мной во время этого разговора. Я затаился под чьим-то «чероки», в двух метрах от профессорского «ягуара», и поэтому сумел не пропустить ни слова.
В том, что меня ни за что не возьмут в тот спецсамолет, который прилетит за Водилой, у меня не возникало никаких сомнений. Но на себя мне было уже наплевать. Я твердо знал, что когда-нибудь я все равно доберусь до Петербурга! Тут, как говорил Шура Плоткин, «и к гадалке не ходи».
Но что будет с Водилой?! А если он в самолете очнется и станет меня искать — а меня там нет... Он, больной, переломанный и измученный бедняга, где-то летит по воздуху, а я, здоровый и невредимый Котяра, в это время гуляю по Мюнхену! Ничего себе ситуация!
Одного Человека, с которым, мы были так необходимы друг другу, я уже потерял. Теперь я теряю Второго...
* * *
В последнюю ночь Водилы на немецкой земле около него дежурила Таня Кох. Ко второму часу после полуночи больница угомонилась, и Таня, в белых широких полотняных штанах и такой же белой рубахе навыпуск, вышла за мной к служебному входу, катя перед собой маленький столик на колесах. На столике стоял большой никелированный бак с крышкой.
— Послушай, Кот, — тихо сказала мне Таня. — Я больше не могу ночью шляться по клинике с авоськой, будто я только что бегала в лавочку. Ты уж, пожалуйста, не обессудь и полезай в стерилизатор, а я тебя прикрою крышечкой. Это мне полицейский подсказал...
Я тут же прыгнул в бак, Таня накрыла меня крышкой, и мы поехали.
