Книга Крепость сомнения - Антон Уткин

Вторым браком мать Вадима была замужем за сыном академика Запарина – этого Лысенко советской архитектуры. Общество чужого человека развило в нем сдержанность. Может быть, потому он вырос флегматичным и замкнутым, что можно было принять за плоды тщательного воспитания. Мать его так это и понимала, называя его «мой англичанин».

Запах масляных красок сопровождал его с детства и был для него таким же привычным и даже необходимым атрибутом жизни, как запах зубной пасты или горький аромат осени. Он наблюдал и созерцал, и впечатления мира, никак не разрешаясь, накапливались в нем и незаметно ему самому стремились к критической массе.

Он не задавал себе вопрос, отчего непременно надо перенести на холст именно это наблюдение. Ему нечего было сказать миру, но он умел слушать, что мир говорил ему. Его интересовала не философия искусства, а его технология, и в этом смысле был счастливейшим из художников. Он не знал, зачем нужно запечатлеть этот отсвет, глубину этой тени, яркость этого дня, пеленающую душу нежность вечера, но чувствовал их обаяние, прелесть с такой силой, что невозможность перенести это на полотно оборачивалась для него физической мукой. И очень скоро это увлечение довело его до самозабвения. Он пропускал время обеда и ужина, не в силах оторваться от работы, но есть было нужно, и он досадовал на эту человеческую необходимость. Он с интересом учился в университете, но стал пропускать занятия. Когда он в изнеможении засыпал, сознание его наполняли арабески образов, и во сне он что-то поправлял, что-то тонировал, что-то лессировал. Любящий компании, он едва находил время для встреч со своими многочисленными друзьями и знакомыми, да и то с неохотой. Счет часов был утерян, день превратился в ночь, а ночь в день. Он уже понимал, что эта страсть из тех, которая способна разорвать его жизнь, – это физиологическая зависимость от фактуры мазка, который сам является перевоплощенной жизнью, и искренне огорчался, когда сознавал, что к столь чистому чувству примешивается честолюбие.

По иронии судьбы он дружил тогда с девушкой, которая училась на театрального художника. Его одержимость стала ее пугать. Перепачканный краской и большей частью мрачный от сознания своего не то что бы ничтожества, а бессилия, он все меньше соответствовал тому образу, который когда-то сам собой возник и поселился в ее сознании. К чести его, он не роптал на причину своих мучений и только часто повторял полюбившуюся строфу Блока: «Протекли за годами года, и слепому и глупому мне лишь сегодня приснилось во сне, что она не любила меня никогда», имея в виду не свою девушку, а свою живопись. Они расстались без скандалов, без слез, даже без лишних слов. Она просто посмотрела на него удивленно, долго и внимательно, как бы стараясь запомнить черты этого исключительного явления, и ушла жить.

Однажды после крупной по его мнению неудачи он сложил краски, кисти и свои картонки в большую коробку из-под электрического обогревателя, замотал ее обрывком электрического провода и препроводил на антресоль. Несколько удачных пейзажей, натюрмортов и один автопортрет скромной стопкой стояли у него на книжном шкафу, как знающие свое место придворные, которые обычно тоже держатся толпой. Он решил, что талант, возможно, и есть, но время на его развитие упущено. Он понимал, что ему не стать настоящим художником, но понимал, что уметь и любить – недостаточные условия, как понимал и то, что не всякая страсть приводит к любви.

Равнодушие, овладевшее им, было только кажущееся, и лучше всего знали об этом стоящие на шкафу натюрморты. Где-то в грядущей жизни он отводил им место. Где-то очень далеко мрело начало настоящей схватки, и он боялся этого момента, ведь второй приступ всегда бывает сильнее первого. Но это время казалось столь далеким, как смерть, и голова, и руки, и душа его освободились для других дел. Как бы то ни было, но первый приступ недуга был отбит шумной, влекущей сутолокой жизни или, может быть, прошел сам.