— Господи, нет. Вы же это не всерьез, да?
— Оуэн очень встревожен ситуацией в Европе, — сказала Эва.
— Не только я, каждый, кто в здравом уме, — поправил ее Оуэн и плеснул себе еще виски. Он был уже хорош, и Алиса заподозрила, что он пил весь день, начав еще до встречи их поезда. Это было странно, потому что, как ей помнилось, в тот раз в Скарсдейле он решительно отказался даже от легкого коктейля.
— Нельзя будет ни остановить ее, ни остаться в стороне, — продолжал он, — и она будет пострашней последней.
Он повернулся к Бобби:
— Как тебе это понравится? Хочется тебе быть солдатом? Знаешь, тебя заберут в армию, не посмотрят, важная у тебя координация или неважная. Ну-ка, встань. Дай посмотреть на тебя.
Бобби смущенно поднялся, улыбаясь и держа в руке стакан с холодным чаем.
— Поставь стакан. Пятки вместе, носки врозь, под углом в сорок пять градусов; колени сдвинь как можно плотней. Руки по швам. Плечи назад. Нет, отведи назад. Так получше. Втяни живот. Улыбку долой.
— Оуэн, пожалуйста, — сказала Алиса, пытаясь рассмеяться. — Ему только двенадцать.
— Уже почти тринадцать, — возразил Бобби.
— В Германии сейчас из них в таком возрасте уже готовят солдат. Может, и нам следовало бы этим заняться. Ладно, вольно, герой. Ты слышал? «Вольно» — это значит, что можешь расслабиться. — И когда Бобби плюхнулся в кресло, легонько ткнул его в плечо. — Благослови тебя Господь, парень. Надеюсь, на твою долю это не выпадет. Хотя, возможно, все же выпадет.
— Ох, пожалуйста! — взмолилась Алиса. — Неужели нельзя поговорить о более приятных вещах?
Оуэн осушил стакан и встал:
— Вот что я вам скажу. Вы, девочки, оставайтесь и найдите себе приятную тему для разговора. А я пойду почитаю газету до ужина.
— Оуэн очень устал, — объяснила Эва, когда тот скрылся в доме.
Он выглядел усталым и за столом — едва ли слово вставил в разговор Алисы и Эвы о их сестрах — и почти сразу ушел спать.
— Понимаешь, мы живем тихо, — сказала Эва, когда они с Алисой мыли посуду. — Думаю, тебе будет непривычно у нас.
Так оно и оказалось. Весь следующий день, когда Эва уехала, а Оуэн уединился в своем кабинете, Алисе и Бобби нечем было заняться. Они вышли наружу посмотреть на кур; потом долго бесцельно бродили по полям; потом вернулись и сели возле дома почитать журналы. Оуэн появился к ланчу, и Алиса сделала для них троих сэндвичи, которые они съели в полном молчании; потом опять было нечего делать, только ждать, когда Эва вернется домой. И так, более или менее, продолжалось почти неделю.
Важнейшим событием дня — каждого дня — был час, когда они сходились на крыльце, чтобы отдыхать, благодаря судьбу за ниспосланное счастье. Алиса каждый раз пыталась направить разговор на какую-нибудь легкую, не вызывающую споров тему, и каждый раз Оуэн делал это невозможным. Однажды она заметила, как «отличается» Техас от восточных штатов, имея в виду пейзаж, и Оуэн сказал:
— Отличается, ты права. Тут ты находишься в Соединенных Штатах Америки. Эту часть страны еще не захватили, слава богу.
— Не захватили?
— Ну да, евреи.
— Ого!
— В Нью-Йорке белому человеку жить уже невозможно.
Он продолжал в том же духе чуть ли не час, пока Эве не удалось переменить тему.
Другим излюбленным предметом его недовольства была негритянская угроза, а еще раковая опухоль коммунизма, разъедающая профсоюзы, и опрометчивая безответственность президента Рузвельта и во внутренней, и во внешней политике. Они выслушивали его монологи на все эти темы, сидя на крыльце вечерами после дня почти невыносимого безделья, сопровождаемого частым звоном бутылки о стакан, доносившимся из его кабинета.
Но вот наступило воскресенье, наконец изменившее привычный распорядок: Эва осталась дома. Алиса, будто до этого ей не с кем было поговорить, без умолку болтала, следуя по пятам за Эвой, прибиравшей в доме, и с удовольствием выполняла ее несложные просьбы стереть с чего-то пыль, что-то почистить, благодарная, что ей поручают делать что-то руками и, значит, разговор может продолжаться.
Под вечер накануне Оуэн вышел из дома один, сел в машину и уехал. Эва как ни в чем не бывало приготовила ужин и накрыла на стол; потом они сидели втроем, она, Алиса и Бобби, и приятно болтали, пока не пришло время ложиться спать, и только далеко за полночь всех их разбудил вернувшийся домой Оуэн — грохнул кухонной дверью, ударился о стол и громко выругался, потом бродил, спотыкаясь, по дому, пока не завалился спать.
Утром в воскресенье, скорее потому, что хотелось куда-то выбраться, Алиса спросила Эву, не может ли та отвезти Бобби и ее в ближайшую епископальную церковь.
— Конечно, — ответила Эва, смущенно оглянувшись на Оуэна. — Очень хорошая мысль.
Церковь разочаровала Алису — маленькая и душная, — а проповедь была не более чем унылым призывом жертвовать на церковные нужды («Будьте же исполнители слова, а не слышатели только»[42]). Но Эва вежливо досидела с ними до конца, а после сказала, что нашла проповедь «очень поучительной». Как и Алиса, по воспитанию она принадлежала к методистской конфессии, но уже много лет не бывала ни в какой церкви.
— У евангелистов служба намного интересней, правда? — сказала она по возвращении домой. — Мне по-настоящему понравилось пение. — (Услышав ее слова, Оуэн с кислым видом взглянул на нее из-за воскресной газеты.) — Я хочу сказать, — смутилась она, — все зависит от религиозных предпочтений, и я понимаю, почему епископальный обряд более привлекателен.
— Думаю, служба была немножко скучна, — сказала Алиса, — но я избалована чудесной службой в церкви Святой Троицы, что в Риверсайде. Там у нас был такой прекрасный священник, преподобный Хаммонд, и сама церковь очень красива. Как бы мне хотелось, чтобы ты видела Бобби, когда он был крестоносцем.
— Кем-кем? — покосился на нее Оуэн.
— Крестоносцем. Он нес крест и возглавлял всю процессию в начале каждой службы. И он делал это так прочувствованно. Когда он останавливался перед алтарем, чтобы пропустить певчих на хоры, он поднимал крест, высоко поднимал, и просто стоял там… — Подняв руки над головой, она изобразила, как он это делал. — Это было так волнующе; а потом он опускал крест, поворачивался, и на его лице было невероятно серьезное, неземное выражение — хотела бы я, чтобы ты видела его в тот момент.
Оуэн посмотрел на нее, на Бобби, который от неловкости опустил голову. Потом негромко фыркнул, сложил газету и ушел к себе, хлопнув дверью.
Оуэн не выходил к ним до вечера. После ужина опять уехал и, вернувшись, опять разбудил их. Наткнулся на кухонный стол, сшиб стул, а потом они услышали его голос.
— Болтовня, болтовня, болтовня, — повторял он, пробираясь к кровати, — болтовня, болтовня, болтовня, болтовня…
