Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
Расскажи, о чем тоскует саксофон.
Давай спою тебе гимн американских журналистов:
Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун,
Говорят, там растет зеленый лавр.
Там негритянские царьки играют в покер,
И терзает мозги «там-там» жестокий.
Кокаин и вино нас погубили,
Никогда никого мы не любили.
Есть только дикий пьяный бред и сакса звуки,
И в табачном дыму нас манят руки.
Так проходит вся жизнь в дыму нечистом.
Не бывает любви у журналиста.
Так пой же, сакс, рыдай, душа, и плачьте, трубы, —
Смерть нас манит к себе и тянет грубо.
Манят губы твои, и плачет скрипка,
В сигаретном дыму твоя улыбка.
Уж лучше сразу — пулю в лоб, и делу крышка.
Но ведь смерть, говорят, не передышка!
Ноздря в ноздрю с «Маленьким цветком» шли «Бесаме мучо» и «Два сольди». Были в те славные времена и Johnny is a boy for те, и Willy noch einmal ruft der ganze Saal, но чаще других на школьных вечерах лился сладкий голос Романа Романова: «Эта песня за два сольди, за два гроша, с нею люди вспоминают о хорошем». А перед «Мучей» шла заставка:
Не спится юному ковбою:
Разлука с милой парня мучит.
И шепчет он: «Побудь со мною,
Целуй меня. Бесаме мучо».
И только потом звучал испанский текст, который Виталик членил по-своему, на манер «позадири кадунай» не слишком далекого детства: очень нравилось ему таинственное звукосочетание «лаульти мавес». Он мечтал, что у него будет две собаки, сучка и кобель, и он назовет их Лаульти и Мавес. Постарев, Виталий Иосифович решил все-таки разобраться в мучившей его «Муче» и раздобыл слова:
Bésame, bésame mue ho,
Como si fuera esta noche la ultima vez.
Bésame, bésame mue ho,
Que tengo miedo a tenerte y perderte después.
«Лаульти мавес» превратился в la ultima vez, и, гордый своим открытием, Виталий, напевая сладостную мелодию, перепер слова на более удобный для него английский:
Kiss me, don’t spare kisses,
This night may turn out to be our last.
Kiss me, don’t spare kisses,
What I feel, truly the bliss is,
After the sunrise, alas, it will sink into past.
(Четвертая строчка была чистой отсебятиной, но показалась ему красивой.) Зараза «Мучи» так и не прошла, и даже сейчас при словах «соус бешамель» он начинал напевать: бешамель, бешамель мучо.
То была школьная жизнь — с сентября по май. А с мая он устремлялся
Снова по направлению к даче
Трудовая. Поселок Туполева. В полгектара участок. Это там профессор Семен Михайлович Затуловский со страстью читал внуку Некрасова, а сама дача принадлежала отцу Алика Доброго, адвокату.
Если в школе была Лена, то и на Трудовой — Лена. Тут ничего не поделать. Время такое.
Ветер был встречный, и он ненароком хлебнул воды на первых же минутах. Сначала шел саженками, и довольно шустро. Метров через сто стал задыхаться и перешел на брасс. Устали руки. Хотел отдохнуть, лег на спину. Захлестывает. Закашлялся. Совсем потерял дыханье — испугался. Запаниковал. Уловил краем глаза лодку с рыбаком — тот сидел спиной. Крикнул. Хрипнул. Спина не шевельнулась. Тихо, тихо. Стал перебирать руками по-лягушачьи. Отлегло. Он где-то посередине. Назад — метров двести, вперед — чуть меньше. Справа, ближе к лодке, — бакен. Сделать крюк, отдохнуть на бакене, докричаться до рыбака? Нет, вперед, вперед. На спину. Сто гребков. Перевернуться, посмотреть — вроде ближе. Снова на спину. Сто гребков. Боже, как болит грудь. Посмотреть? Еще пятьдесят гребков. Теперь и бакен далеко, а берег не намного ближе. Темно. Может, он уже утонул? Нет, просто глаза закрыты. Но руки совсем не поднимаются. Плывет на спине, на одних ногах. Руками чуть подгребает. Он же переплывал это чертово водохранилище, правда, теплее было, и без ветра. Еще сто гребков — сбился. Посмотреть? Посмотрел. Берег, вот он, берег. Ленка стоит, штаны его держит. Рядом совсем. Ну же. Он переходит на отчаянный кроль — и утыкается головой в корягу. Встал. Дно. Выйти, не шататься. Ну же. «Да ты синий». — «А-га». — «Устал?» — «А-га. И-ди, до-гоню». — «Ты сядь, отдохни». — «А-га». Садится на траву. Теплая Ленкина ладонь на плече. «Ты сиди. Я подожду». — «А-га».
Они возвращались из «похода» на «ту» сторону канала. Туда переправились на лодке за двадцать копеек с носа, а обратно Виталику не хватило места, и он, фикстула, решил перед Ленкой выпендриться. Отдал ей свои шаровары, майку и кеды — и поплыл через водохранилище. Но эта ладонь!
А еще они играли в пинг-понг. Лучше всех — Валерка-Осел из дома напротив, сын молочницы. Длинные настильные траектории шарика завораживали. Красиво играть можно только с приличным соперником, и Валерка играл с Игорем Даниловым. Теперь, стало быть, о них? Кому нужны они, кому интересны персонажи, сведенные вместе лишь тем, что их знал Виталий Иосифович Затуловский? Скажем, Алла (не та, что в школе, другая, с шестого этажа на Псковском), свихнувшаяся в своем нью-джерсийском доме после смерти мужа Левы, скрипача в оркестре Ростроповича, и хранившая урну с его прахом на каминной полке, и сын их Павлик, скрипач во втором поколении, у того же Ростроповича, проамериканизировавшийся до того, что на вопрос об умирающем отце оптимистично улыбался и отвечал, что все о’кей, потому что папе наклеивают на спину наркотический пластырь и ему совсем не больно. Он же, Павлик, ставший там Полом, подарил мне веселое слово «кандаруина». Мы гуляли с ним по уж не помню какому парку в их городке, он трещал без умолку, а потом съехал на привычный английский, я ловил общий смысл и покорно кивал, пока не услышал что-то вроде «дуновонабикандаруина». Тут я остановил поток. Павлик, сказал я, возвращая его в лоно некогда родного языка, давай-ка помедленней и по частям эту самую кандаруину. Он напрягся — и расшифровал: I don't wont to be kind of rude, you know. Начхать, что никому это не интересно, тебе ведь интересно, а я тебе рассказываю, причем только то, что ты еще не знаешь. Вот, скажем, этот Валерка-Осел, который в пинг-понг играл красиво: я встретил его, не поверишь, у входа в клинику, где ты умирала, он работал там охранником, мы расцеловались — не виделись лет тридцать, поболтали, он потом пропустил меня во двор на машине, чтобы я смог отвезти тебя домой на выходные. Помнишь эти два дня? Ты еще немного ходила, я тебя выкупал. И боли не было, и ты меня захотела, в последний раз. Я был очень осторожен и плакал, ты не видела, смеркалось уже, да и глаза у тебя были закрыты. А Валерка-Осел умер. Я узнал об этом, когда мы с Сашей, Аликом Добрым, съездили на Трудовую в прошлом году. И — вы будете смеяться — Игорь Данилов умер, давным-давно. Застрелился после двух месяцев службы в армии. Отец, замминистра чего-то там, не захотел его отмазать. Игоря я запомнил. Он сыпал историями про джаз, которые я забыл, и анекдотами, которые запомнил, от него я услышал слово «шлягер», немецкую этимологию которого узнал лишь в этом году на Франкфуртской книжной ярмарке, и выражение jam session. Музыканты были бедные, голодные, говорил Игорь, и глушили голод вареньем. Еще он рассказал, что заводная мелодия «Истамбул-Константинополь», которую распевала вся Москва, — это знаменитый голливудский гимн Putting on the Ritz (вроде — одеться с шиком), и написал его наш человек Израиль Бейлин, ставший впоследствии Ирвингом Берлиным, который к тому же создал и ихнюю — американскую — широку страну мою родную: God Bless America. А Полю Робсону вполне сподручно было петь то «с южных гор до северных морей», а то from the mountains to the prairies.
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
