Старый закрыл свою сумку. Все? На столе остался белый кулек для денег. Старый пожал плечами.
— Ваши излияния… Знаете, мы не настолько близки, чтобы выслушивать. Я понимаю, зачем вы пришли. Сжигать животных мы не позволим. Сегодня же уезжаем. Давайте деньги.
Клинский понурился.
— Утешает, что это ждет всех. Только об этом остается заботиться. Виновата погода. Слабая почва. Уже небольшое разрежение воздуха разрывает дыры. Но ничего. Зато посмотрим, куда все уходит. Правда, некому будет рассказать.
У меня легко першило в горле, я откашливался, мешая себе слушать. В палату притопали лейтенант Заборов с повязкой на лбу, Свиридов, третьего, выше всех, я не узнал поначалу. Без мешка. Мне казалось, деньги принесут в мешке. Они затаскивали раскладушки.
— Почему две? — удивился Клинский.
— Товарищ подполковник, мы — каждый напротив каждого, а третий — в коридоре. Третья сюда и не встанет. — Заборов промерил между кроватями.
Клинский прощался.
— Вот, побудут с вами. Пока вам можно будет ехать.
— Погодите! Так нас сажают под замок? Вы понимаете, что сейчас происходит? — с веселым отчаянием спрашивал Старый, присев на кровать. — А потом? Убьете? Что изменится, если мы уедем через неделю? Сожгут крыс? Ради этого вы сядете в тюрьму?
— А если мы возьмем половину цены? — подсказал я. — А если пообещаем молчать? И совсем не возьмем денег?
— Ничего не поняли, — опечалился подполковник. — Я ничего не могу. Летим и закручиваем. Думайте.
Наползли, насели сумерки с лютым ветром, ветер напитался снегом и бился в лоснящуюся крышу гостиницы, от вялой пустоты мы не в силах уснуть, дом постанывал половицами, далекими дверьми, Свиридов принес мне таблетку мукалтина и запить, пробилось солнце и жарило на стенах кусочки тепла, похожие на ломтики хлеба, погасло, похолодела площадь, быстрей покатили автомобили, бороздя тишину, солнце застряло во влажном облаке, поблескивало краешком и пропало совсем, рассыпавшись в розоватую лужу, короткими, злыми огнями засверкали фонари, и снег пошел, сквозило.
— Сказали, подвиги лопатой совершал? — Старый придремывал. — Что ж делать? Не драться же с ними. Как это — без денег…
Свиридов не появлялся. Заборов спал, расставив раскладушку поперек двери. В третьем охраннике я угадал разжалованного губернатора, он не заходил в палату, будто стыдился.
Уснули — разбудили гудки, автомобиль. Я вышел на балкон. Далеко у ворот ходил часовой, другой подсыпал песка на дорожку. Автофургон «Молоко» виднелся на углу санатория. Буфетчицы в расстегнутых, пальто снимали железные ящики с бутылками и спускали вниз, на кухню, по настилу. Пожарная лестница обрывалась в метре над фургоном. Половина шестого. Я собрал из снега мокрый пирожок, надо дождаться водителя.
— И так кашляешь, — пробурчал Заборов, но не вылез.
Буфетчицы довыгрузили, прокричали в кухню и ушли.
Спустя минуты две появился водитель, складывая бумаги. Две минуты. Завел, часовой загодя распахнул ворота и не остановил. Две минуты машина стоит пустая.
Старый прочел давнишние газеты, включая прогнозы погоды, начал читать надписи на горчичниках. Заборова сменил свергнутый губернатор, он дал Старому польский детектив, Старый читал, просыпаясь, когда книга падала ему на лицо. Мы с Шестаковым взялись заклеивать окна.
Я окунал брусок мыла в кастрюлю с водой, гладил им бумажную ленту. Он осторожно налепливал ее, обрывая лишнее. Без ваты. Но в два слоя. Шестакова подстригли, виски и затылок, он походил на смирного пьяницу — в коротковатой армейской рубахе, боязливый, молчком, слезящиеся глаза. Мы закончили, он не замечал, стоял на подоконнике и чему-то улыбался.
— Вы что?
— А? Виноват. Нет, ничего. — Причмокнул. — До чего ж жирную сметану беременным возят. И свежая!
— Издалека?
— Любовский молокозавод. И мне перепало, буфетчица налила почти стакан. Попросите, может, и вам? Только не говорите, что я сказал. Им каждый день возят.
— Старый, пойдем в туалет.
Шестаков не пошел с нами — подсел к беременным, к телевизору. От окна в туалете до пожарной лестницы легко достать. Только задвижки присохли, чем-то тяжелым подбить. Есть шкафчик. Можно привалить дверь.
— Что ты хочешь мне сказать?
— Старый, пора дергать отсюда. Пару дней поваляться и дергать. — Я изложил: автомобиль, лестница, ворота. — Лишь бы выехать из города.
— Догонят.
— Войска наверняка стоят не сплошь, а вокруг объектов. Они не могут замкнуть район, идет же Симферопольское шоссе, ветка на юг, они забоятся слишком светиться. Нельзя делать, как они хотят.
— Точно знаешь, что они хотят? Вот видишь… Я не из-за денег. Есть ли смысл? Мы все равно не успеем до событий, крыс пожгут. Рано или поздно нас отпустят — тогда забьем в колокола. Хотя как хочешь. Попробуем. Только не волочи ноги.
Нас дожидался Свиридов.
— Собирайтесь. Женихи.
Под снегом едва угадывались летние места. Ветер проносился по площади широкими языками, я поймал под ногами листок бурый, как старый рубль.
Повстречался солдат — петлял, нагибаясь и разметая снег рукавицей.
— Чего?
— Да листок, товарищ прапорщик. Говорят, на площади видели.
Свиридов показал мне: отдай.
Солдат спрятал лист в рукавицу и почесал к гостинице, скликая товарищей свистком, они набухали из тьмы и подстраивались за ним в две колонны.
Свадьбу справляли в кафе, в злосчастном подвале — музыка громко, столы расходились и заворачивали. С нашего края жениха и ничего такого в белом платье не видать. Я прикинул и сел напротив Старого; когда пьем, Старый бледнеет, я краснею — глупо сидеть рядом. Неслось к концу, пьяно, без тостов — народ, жар, пляски: нарядные бабы перед нами расчистили объедки и принесли угощение. Рядом увидел Ларионова, он много ел, голодно катая кадык.
— Под-лая ваша жизнь, — пожалел архитектора Старый. — Подсадили. Проверяют. И нужно сидеть.
Ларионов, разжевывая, рывком расстегнул пуговицу под галстуком.
— Ребята, вы наливайте, закусывайте. Не надо на людей кидаться, — посоветовал официант.
Так и делали, дожидаясь своей доли, работа кончилась. Старый напевал, я притоптывал. В спину толкали танцующие задницы. Тесно.
— Ты знаешь… — Старый налег на стол и позвал ближе, я — нос к носу, он затвердил с сонной медлительностью и добротой: — Послушай. Но я бы не хотел так просто оставить этот город.
— Я тоже думаю.
— Мы их научим! Ага-а, появился наш ублюдок.
Наряженный, как сорока, распахнутый Губин прорывался меж объятий и похлопываний в нашу сторону. Чокался, пританцовывал, упал на стул, протянул обе горячие руки.
