Эдуард, держа на отлете изгаженные руки, зачарованно смотрел на Розу. Роза ван Вейден была пьяна в дым, от нее воняло, но в то же время она сияла такой полнотой жизни и радостью, каких он никогда еще у нее не замечал. Она казалась ему богиней в золотом одеянии.
– С ней это иногда бывает, – прошептала Лоранс.
– Ну и надралась! Прямо глаза в пучок!
– Что значит «глаза в пучок»?
– То и значит, что она нализалась вусмерть.
– Это как, по-бельгийски?
– Нет. Это по-человечески.
Лето выдалось непогожее. Ветер то и дело приносил дождь, затягивал небо мрачными, черными тучами. Дождевые капли пахли рыбой. Ветер дул так свирепо, что сквозь него нужно было пробиваться силой, да и то удавалось пройти лишь несколько шажков. Под просоленными струями дождя волосы становились липкими, как водоросли. Они остановились в отеле «Пляжный». Темно-красная ковровая дорожка на лестнице скрипела и протиралась от налипшего на ногах песка. В номере было холодно, ставни с трудом поворачивались на ржавых петлях. Они не стали зажигать свет. Роза ван Вейден носила широкие хлопчатобумажные белые шорты детского покроя.
В одном из зеркал платяного шкафа он увидел серый призрак развороченной постели, отражение ее почти бритого затылка, ее черных волос. Она сидела спиной к нему. И делала гимнастику, чтобы размяться. Она всегда ее делала после того, как они занимались любовью, и он, сам не зная почему, чувствовал легкую досаду. Обои в номере были цветастые, но казалось, будто нарисованные цветы изо всех сил стараются выглядеть поярче, повеселее, и это только усиливало ощущение холода. Кресло было обито материей в желто-зеленых разводах, розы на стенах перемежались кистями сирени. На окнах висели полосатые желто-голубые портьеры. На маленьком гостиничном столике рядом с белым молочным кувшинчиком стояли две кофейные чашки и прозрачная вазочка с апельсиновым джемом.
Он слышал шум моря вдали, за портьерами в широкую желто-голубую полосу, которые они плотно задернули на ночь. Вслушивался в более близкий, почти вплотную к задернутым портьерам, звук дождя, налетами барабанившего в полусдвинутые железные ставни. Тоскливо кричали чайки, проносились машины. Эдуард ненавидел шум бушующего моря. Он боялся его. Он думал о брате Лоранс, о том, как тот, умирая, бился в воде. Роза и Эдуард встречались очень редко. На ковре и паркете набралось много песка. Когда они, покидая комнату, наступали на него туфлями или резиновыми сапогами, песчинки противно скрипели, и они брезгливо сжимали зубы.
В их первое свидание, лежа в кровати со спинкой из медных прутьев в этом желто-сине-зеленом отеле, он вдруг смущенно сказал:
– Знаешь, что касается Лоранс…
– Молчи!
И Роза сделала «джеттатуру». Она постоянно делала этот старинный знак. Постоянно выставляла вперед «вилкой» два пальца, чтобы заклясть смерть, которая подстерегает нас в любую минуту.
Г лава XIV
Люди борются друг с другом за добычу, которой некогда обладали в снах и которую уступили призракам.
Антуан Тома[63]
Роза и Эдуард взбирались по склону небольшого холма. Ветер раздувал и задирал Розину юбку. Они остановились возле заброшенной портомойни, устроенной там, где холм переходил в скалу, крутым обрывом спускавшуюся к морю. Тропинка, ведущая к портомойне, была сплошь засыпана пылью – смесью сухой глины и красного песка. Она шла вверх еще метров пятьдесят и терялась в кустарнике. Холодный ветер взъерошивал им волосы.
– Ты любишь смотреть боксерские матчи?
Роза ван Вейден подобрала юбку и прошлепала босыми покрасневшими ногами по воде. В этот уголок никто больше не ходил – всех изгонял ветер. Рощица в двадцати метрах от портомойни давно уже стала свалкой для пустых бутылок, сломанного сельскохозяйственного инвентаря, ржавых стиральных машин и холодильников с распахнутыми пухлыми дверцами старого образца.
Роза и Эдуард лежали ничком у края портомойни, их скомканная одежда валялась рядом. Они только что занимались любовью. Они были обнажены и теперь забавлялись тем, что подталкивали щепочками водяных пауков, бегавших по влажным замшелым краям резервуара, спугивали и разгоняли проворных уклеек, что сновали, посверкивая серебристыми спинками, в темной воде.
Лежа на животе у самого бортика портомойни, Роза спускала на воду чудесную маленькую лодочку – лист-геликоптер, в центр которого она воткнула спичку-мачту. Роза называла «геликоптерами» листья сикоморы. Эдуард смотрел на ее груди, расплющенные мокрым почерневшим деревянным бортиком, на ее руки, бережно снаряжавшие крошечную лодочку для плаванья. Смотрел на водяного паука, который бежал к ним на длинных тонких ногах. Он поцеловал Розу в ложбинку ниже талии. Ласточка, промелькнувшая в тени над водой, схватила на лету бабочку, а может, и двух. Погода была тяжелая, предгрозовая.
Она щурилась, стараясь разглядеть их. Лоранс плохо видела. Но у нее не было при себе очков. А эта сцена происходила слишком далеко. Она сидела на вершине холма, среди еще не расцветших кустов дрока, пятьюдесятью или шестьюдесятью метрами выше – над той самой рощицей, что служила деревенским жителям свалкой. Сквозь листву Лоранс следила за движениями двух маленьких розовых фигурок, лежавших на деревянном помосте портомойни.
Одна из них как будто полоскала руки в воде. Вторая приподнялась, поцеловала первую в спину, потом в ягодицы.
Женская фигурка вскочила и начала что-то говорить, обращаясь к мужчине, сердито жестикулируя и дергая его за руку.
Лоранс не слышала, что именно Роза говорит Эдуарду. Она только видела шевелящиеся губы и энергичные взмахи рук, сопровождавшие ее возмущенную речь. Лоранс пыталась понять по этим жестам смысл объяснения. Она еще сильнее сощурила глаза, но оба тела, которые там, внизу, теперь сплелись в объятии, вдруг начали расплываться.
Слеза, а за ней другие слезы заслонили ей то, что она видела, совсем затуманили эти обнаженные, слившиеся воедино тела, заслонили руки Розы ван Вейден, легшие на член Эдуарда. И Лоранс сдалась: она подтянула колени к подбородку, сжалась в комочек под кустом дрока. Прижала обе ладони к глазам, к носу. И тихо всхлипнула.
Он приехал в Лондон в семь часов утра. Ему было холодно. Уже рассвело, но день все еще походил на ночь: желто-бурый туман целиком поглотил город, и это в самом разгаре августа. Он поклялся себе, что его жизнь будет состоять лишь из радостей, игрушек и удовольствий, и теперь испытывал угрызения совести и смутное недовольство собой. Он всегда придерживался истинно фламандского понимания человеческой жизни как праздника – яркого, продолжительного, ненасытного, грубоватого, сочного, нарядного, разнообразного. У него вдруг сжалось горло.
Он взял напрокат машину, приехал в Килберн, остановился возле разоренной телефонной будки. Улица, как всегда, грязная, затянутая пеленой тумана, наводила уныние, пугала своим видом. Толкнув дверь дома, державшуюся на одной петле, он перешагнул через пьянчужку, спавшую прямо на полу. Выщербленные раковины на каждом этаже были полны застоявшейся мочи. От удушливой вони першило в горле. В разбитые окна вползал туман. Его серые клочья неподвижно висели на лестничной клетке.
