Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 71
Священник довольно расхохотался и щелкнул пальцами:
— Демон!
— Я всегда здесь, смертный, — прозвучал из окна женский голос.
— Отправляйся в Стокгольм. Король Густав Ваза должен немедленно начать войну с русскими.
* * *
Король Густав не спал, и даже не дремал, хотя сидел в своем любимом кресле. Он любовался на огонь, пляшущий в камине. Удивительное зрелище того, как пламя поглощает очередное полено, после чего, словно хищник, утоливший первый голод, успокаивается, оседает, синеет и неторопливо догрызает обратившуюся в угли добычу, завораживало, не позволяло оторвать взгляд, подумать о чем-нибудь другом. Правитель страны время от времени даже собственноручно нагибался к сложенной возле кресла охапке мелко поколотых дров и подбрасывал по паре полешек в очаг.
Стукнула дверь. Трое слуг внесли в помещение легкий стол из темной вишни, трехрожковый подсвечник, стул. Повинуясь жесту пажа, поставили их возле окна. Густав Ваза, покосившись в ту сторону, мелко, по-старчески захихикал:
— Наступает весна, Улаф?
— Да, ваше величество, — низко склонился паж.
— А скажи-ка, мой мальчик, зачем ты носишь эту штуку? — король тыкнул желтым тощим пальцем ему в низ живота.
Молодой человек был одет в обычный дублет на толстой стеганой ватной подкладке, с вышивками на груди и плечах, несколькими продольными разрезами, которые скреплялись посередине небольшими пряжками с ярко-алыми рубинами. Внизу, естественно, находился толстый пескоуд.
— Я понимаю, зачем она нужна мне, — затрясся от смеха король. — Но зачем ее носишь ты? Неужели у тебя нет своего?
— Русские опять потревожили наших рыбаков возле мыса Арносари, порвали сети и били смертным боем.
— А как же наши молодцы? — крякнул Густав. — Смотрели и плакали?
— Сказывают, лодку им одну поломали изрядно, улов отобрали. Но это наши воды!
— Да ты пиши, пиши, мой мальчик, — откинулся на спинку кресла старик. — Ты знаешь, что нужно писать.
«Мы, Густав, Божию милостию свейский, готский и вендский король, гнев свой сдержать не можем и тебе, наместнику вельможнейшего князя, государя Ивана Васильевича попрекаем…» —
скрипя пером вслух проговаривал паж.
— Да, попрекаем! — вскочил со своего места король. — А ну, Якоба Брагге ко мне, немедленно!
Паж, вскинув голову, несколько мгновений переваривал услышанное, потом вскочил, кинулся бежать. Король, сделав несколько твердых шагов, остановился перед окном, скинул запирающие ставни планки, распахнул окно и, широко расставив ноги, замер, вглядываясь в серый морской простор.
Когда в покои вошел адмирал и склонился в поклоне, Густав Ваза даже не повернул головы, жестким тоном рявкнул:
— Мне надоели эти ежегодные свары, Якоб! Надоели уже давно! И особливо противно то, что я, король, монарх державы сильной и прочной, вынужден каждый раз переписываться с новгородским наместником, словно я мелкий стряпчий, недостойный общаться с московским царем.
— Да уж, ваше величество, это неправильно, — вынужденно признал моряк.
— Я хочу, Якоб, раз уж я не могу разговаривать с царем, как брат с братом, вовсе перестать разговаривать. А чтобы избавить нас обоих от темы для споров, приказываю тебе, адмирал, немедля выйти к Невской губе, и запереть для русских выход в море.
— Но ваше величество… — облизнул мгновенно пересохшие губы адмирал. — Но… Мы не можем перекрыть выходы в море с этой стороны. Залив мелководен, наши лоймы и шнеки станут садиться на мели там, где смогут проскользнуть рыбацкие лодки…
— Значит, — удивленно повернулся к моряку король — Значит, поднимитесь вверх по Неве и перекройте подходы к ней с той стороны!
— Там стоит новгородская крепость, ваше величество.
— Так захватите ее!
— Слушаюсь, ваше величество, — адмирал развернулся, дошел до дверей, но там внезапно остановился, снова повернувшись к королю: — Простите, ваше величество, но Швеция не готова к войне. Ополчение не собрано, войска стоят здесь, под Стокгольмом и восток страны пуст, плана компании нет.
— Ты хочешь, Якоб, чтобы ради покоя наших ополченцев, не желающих выползать из постелей, я кланялся в ноги каждому новгородскому горожанину?
— Простите, ваше величество, — правильно понял ответ адмирал и вышел прочь.
В тот же миг король осел, и паж еле успел подхватить его и дотащить до кресла.
— Ох, что это было со мной? — простонал король. — Неужели от жары? Ведь от мороза такого никогда не бывало… О чем это я сейчас говорил?
— Вы объявили войну Московии! — с гордостью сообщил паж.
— Кому объявил? — содрогнулся Густав.
— Русскому царю! За то, что он не желает разговаривать с вашим величеством как с равным королем и отсылает со всем к новгородским и псковским наместникам.
— Да, это нехорошо, нехорошо, — забормотал Густав. К чему относились его слова — то ли к войне, то ли к извечным унижениям, осталось неизвестно, поскольку король жестом подозвал к себе пажа и распорядился: — Улаф, созывай дворян, поднимайте ополчение. Купцов… Нет, купцов не трогайте. Все полки, ныне к боям готовые, направляйте к восточным границам. Кажется, у нас начинается война с русскими.
* * *
Почти неделю над Северной Пустошью шли дожди, смывая, словно сдергивая одеяло с уснувшей на зиму земли, рыхлый снег. Дожди тянулись мелкие, моросящие. Воде не столько падала вниз, сколько постоянно висела в воздухе, впитываясь в войлок поддоспешника, скапливалась капельками на кончиках ворсинок подбитого волчьим мехом налатника, душегрейки, кафтана, затекала в сапоги, подмачивала шаровары. Сушиться у костра было бесполезно: одежда парила, отчего воздух вокруг становился густым, как в парилке, где плеснули на каменку кислого кваса, и этим же паром пропитывалась еще гуще.
В общем, с этим дозором боярскому сыну Феофану Старостину не повезло. Валяясь на теплой волчьей же шкуре в шалаше, построенным еще четыре года назад вместе с Зализой и Васькой Дворкиным, он обсасывал тонкие голубиные косточки и вспоминал старые добрые времена, когда весна начиналась раньше, осень — позже, дождей не случалось вовсе, а хлеба росли втрое гуще, нежели сейчас. Во всяком случае именно так казалось им — молодым черносотенцам, увязавшимся за другом, избранным государем в ближнюю тысячу и посланным сторожить северные рубежи страны.
В те годы пара серебряных гривен, взятых с отбитого от станишников купца казались им огромными деньгами, княжеские волостники, которым по осени свозили оброк многочисленные крестьяне, мнились сказочными богачами, а непрерывная служба — тяжкой и бесконечной обязанностью… Хорошие были времена! Молодость…
И хотя сейчас Феофану стукнуло всего двадцать пять лет, он уже чувствовал себя умудренным опытом, зрелым боярином, а свой недавний образ мыслей воспринимал, как детство и ребячество. Потому, как три года назад милостью государя Семен Зализа получил за службу уже довольно большое поместье, и тут же выделил друзьям по немалому угодью. И стали Феня с Васькой боярскими детьми, и повисла у них у каждого на шее забота сразу о трех десятках семей: чтобы смерды плодились, чтобы земля не застаивалась, чтобы оброк сильно не тяготил — потому, как уйти крепостные к другому хозяину могут — но и чтобы самому хватало. На крестинах, свадьбах именинах он — первый гость и милость высказать должен. С хозяйством помочь, подъемными ссудить, коли беда какая у крепостного случилась — дабы и двор свой смерд поправил, оброк достаточный платить мог, да и к земле привязать, потому, как должник, с хозяином не расплатившись, к другому барину уйти не мог. И хотя гривна для боярского сына большими деньгами теперь не была — но государево походное содержание, без хлопот из казны выдаваемое, вспоминалось, как щедрый дар.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 71
