И так было до двух часов пополудни.
Потом пробило два часа. Новостей не было. И это значило, что нужно подвести черту: группа Мамеда-праведника потерялась.
То есть вот взяла — и как сквозь землю провалилась.
Это было не просто непонятно. Это было совершенно поперек всего, не укладывалось ни в какие рамки и не лезло ни в какие ворота.
Белозеров ехал в машине на доклад и снова и снова думал об этом, и никакого цыр-цыр уже не было, а просто вся левая часть тела налилась холодной тяжестью и сдавила сердце.
Он пошарил в кармане пиджака, где прежде, до операции, всегда лежала стеклянная трубочка нитроглицерина. Хотел сказать водителю, чтобы тормознул у аптеки, да опять стал думать о том же — и отвлекся.
В мозгу снова и снова проворачивались десятки и сотни обстоятельств, которые только и могут, сложившись единственно верным образом, обеспечить успех спецоперации такого масштаба. Где ошибка? Голову бы дал на отсечение — нет ошибки. С самого начала орудовали ювелирно… да ну, куда там ювелирам: как в цеху, где варят детали для космических кораблей, — руки в белых перчатках, тишина, атмосфера чистого аргона… На Мамеда выходили издалека, очень издалека, через четвертые руки. Никто из его окружения заподозрить этого не мог. На шарап не брали, предложение было сделано с первого раза весьма солидное: разменной монетой пошла жизнь старшего брата Мамеда, полевого командира Касыма-караванщика, закрытого полгода назад по расстрельной статье. Поэтому на контакт Мамед пошел сразу, принял условия, вел себя разумно, следовал указаниям. В целом следовал. С незначительными отклонениями.
Ах, надо было заглушить дело, как только случились эти «незначительные отклонения», операцию прекратить, постараться взять Мамеда в Медноводске и… да что теперь!
Министр обороны самопровозглашенной исламской республики (звучит-то как! а на самом деле — самопровозглашенный бригадир обнаглевших бандитов и убийц!) с недавних пор был кровником Мамеда-праведника и его злейшим врагом (отдельная история: министр хотел подмять Мамеда под себя, да как-то так вышло, что Мамед не больно-то подмялся, зато в процессе мирных переговоров невзначай грохнул брата министра; братьев у них там у каждого — как собак нерезаных, половина проблем из-за этого). В результате чего был поставлен почти вне закона несмотря на прежний авторитет, заработанный разнообразными зверствами, производимыми под лозунгами истинной веры и освобождения (в частности, гордится, говорят, изобретением так называемого «медноводского галстука», устраиваемого путем просовывания языка жертвы в щель перерезанного горла — ну не молодец ли? не остроумец?). По причине таковых осложнений обзавестись взрывчаткой у своих Мамеду оказалось труднее, чем на стороне… Ясно, понятно, все люди, все человеки, приняли такую постановку вопроса — не отказываться же из-за пустяка от хорошей задумки? Вывели Мамеда на одного лихого вояку из Медноводской мотострелковой, и тот, натурально, прямо с дивизионного склада выдал бывалому террористу четыре гаубичных снаряда, то есть в общей сложности и в пересчете на тол больше двух центнеров. И все было бы хорошо — в том смысле, что зло не осталось бы безнаказанным, ибо есть на такие дела военная прокуратура и прочие институты поддержания законности, — но Мамед зачем-то зарезал этого несчастного… как его?.. Корина этого, да еще и прапорщика-шофера вдобавок, который в отличие от подполковника, по которому давно тюрьма плакала, вообще, похоже, ни сном, ни духом.
Вот такие «незначительные отклонения» — хоть стой, хоть падай.
Короче, Белозеров про них мог бы и не знать. Информаторов в группе Мамеда, к сожалению, нет. Постоянного контакта или тем более наблюдения тоже нет — как его обеспечить? Правда, сам Мамед с последней встречи унес несколько микропередатчиков — две канцелярские кнопки в подошве ботинок, один в подаренной авторучке, да еще один на левой штанине. Дольше всех прожил именно этот, на штанине. Но на пятый день и он замолк. Разбирайся теперь почему.
Может, Мамед те штаны в стирку сдал, кто его знает… В общем, сведения совершенно случайно вылезли. Легла на стол оперативка,
Белозеров скользнул по ней незаинтересованным взглядом. Все как всегда: бронетраспортер взорван, трое погибли, ведется расследование… взрыв на базаре в селе Ушала, девять насмерть, четырнадцать ранено… поджог маслокомбината в Акчурае (еще удивился — какой поджог? этот маслокомбинат еще года четыре назад в ноль размолотили артилерией, когда штурмовали укрепрайон на восточной окраине, — ну молодцы, все-таки нашли там что-то такое, что можно под этот поджог списать), нападение на отделение милиции, перестрелка… подполковник Корин и прапорщик Черных пропали без вести… «Корин, Корин, — пробормотал он, невольно морщась. — Это же что-то такое… Корин, Корин… что-то знакомое…» И вспомнил: мать честная, подполковник же Корин!
И тут же звонок из группы: «Товарищ генерал, разрешите доложить… относительно подполковника Корина». «Знаю, — буркнул Белозеров. — Раньше надо просыпаться, Филиппов…»
И бросил трубку.
Так что знал, знал. И есть кому подтвердить.
И теперь, шагая по мягкой, с длинным ворсом ковровой дорожке к кабинету начальника «семнадцатки» Кривича, Белозеров продолжал мучительно искать ответы на несколько вопросов, самый простой из которых был таким: кой черт дернул его неделю назад скрыть информацию об этих «незначительных отклонениях» от шефа?
Нет, действительно! Бог ты мой, какая муха укусила?! Боялся, что Кривич учует опасность и отменит операцию? Отменит в самом начале, чтобы не допустить ее провала в самом конце — что, несомненно, куда неприятнее и затратней. Отменит, прекратит — и Белозеров не доведет свое любимое, долго лелеемое детище до заслуженного им блестящего финала… и не обретет почти уже снисканных лавров, да и «кругляка» второй степени, не первый год поджидаемого, тоже не обретет… Так, что ли?
Пожалуй.
Но ведь Кривич мог и не отменить. Можно было убедить Кривича, что убийство подполковника Корина и прапорщика Черных — техническая накладка, которая вовсе не говорит о том, что планы Мамеда каким-то образом поменялись. «Товарищ генерал-полковник, — допустим, доложил бы ему Белозеров. — Так и так». Не спеша высказывать свое мнение,
Кривич придвинул бы, по обыкновению, чистый лист писчей бумаги и для начала исчеркал бы его затейливыми спиралями. Потом поднялся и, заложив руки за спину и сутулясь, встал у окна. Далее он мог повести себя двояко. Либо, не оборачиваясь, продиктовать решение: операцию свернуть, то-се, пятое-десятое. Либо, напротив, повернуться и спросить у Белозерова: «Предложения?» И Белозеров пояснил бы свою точку зрения. На его взгляд, это техническая накладка. Должно быть, зам по тылу перенервничал, заподозрил лишнее, потянулся за оружием и… похоже? И, возможно, Кривич снова отвернулся бы к окну, а через минуту, садясь за стол, уже другим тоном сказал: «Ладно, Валентин
Сергеевич, договорились. Продолжай. В субботу поедешь?» «Нет, — сокрушенно ответил бы Белозеров. — В субботу не получится. Мне сейчас не до грибов, как говорится. Я, Дмитрий Васильич, от Мамеда ни на шаг». «Ну давай, — поощрительно кивнул бы Кривич. — А я сгоняю, пожалуй. Сейчас-то они косяком идут. А уж снег выпадет — ищи ветра в поле». И на том бы расстались, и генерал-полковник Кривич взял бы на свою худую жилистую шею то, что так тяжело легло сейчас на пухловатые плечи генерал-майора Белозерова, — ответственность за провал операции «Цвета побежалости».
