Белов напрягся, сконцентрировав свой взгляд у Владислава Львовича на переносице.
– Ага… Есть… – произнес он секунд через двадцать. – У вас есть дискомфортные ощущения… в правой руке!
– Еще бы нет! – обрадовался Власов. – Вы же сами мне вчера ее чуть-чуть не сломали! Болит до сих пор! Ничего себе телепатия: сам же, понимаешь, применил рукопожатие…
– А еще… – невозмутимо продолжил Белов. – У вас жутко болит шея. Тут вот – самое горло.
– Что? – по лицу Власова пронеслась искра замешательства, безусловно, замеченная всеми.
– Шея, – повторил Белов. – Горло. Или это тоже результат вчерашнего рукопожатия?
– Нет! – быстро ответил Власов. – Шея и горло у меня не болят вовсе. Вы не угадали!
– Тогда покрутите как следует головою, вот так, – предложил Белов, вращая своим подбородком во все стороны. – Ну, попробуйте!
– Это… Вы никакого права не имеете что-либо требовать здесь… – начал было Власов, но, почувствовав пристальное внимание окружающих, их недоверие и даже неприятие его, Власова, решил уступить: – Да, пожалуйста!..Уй… – тут же схватился он за шею, едва лишь попробовал крутануть головой. – О, как вступило вдруг только что! Из-за вас! – он зло сверкнул глазами на Белова.
– Да как из-за меня-то? – парировал Белов. – Я вас и пальцем не коснулся!
– Внушили, значит. Вы, вы!
– Ну, я ж и говорил вам, что я – экстрасенс!
Власов с громким стоном взялся за горло: потревоженная шея разболелась у него, видимо, всерьез.
Зрители стояли как статуи: потрясенные до основания. Только Иван Петрович Калачев казался скорее озадаченным, чем потрясенным.
– Ну, надо же мне было согласиться, – продолжал Власов, потирая шею. – Вот глупость!
– Нет, может, и не глупость, – тихо сказал Калачев, кинув быстрый, уважительный взгляд на Белова. – Во всем этом проглядывается некий смысл.
– Игра, – вставил Белов.
– А-а-а. – Власов хмыкнул. – Красивая и сложная игра. Прекрасно понимаю вас, Белов! Я, дескать, честен, простачок. Понятно. Наверное. Я вас недооценил. Вы фрукт, Белов! Вы еще тот финик! Мы сделаем по-другому. Иначе. Вот что, Николай Сергеевич. Прислушайтесь ко мне. Мы вам предъявим обвинение по двести восемнадцатой статье УК: незаконное хранение и ношение огнестрельного оружия. Бумажки все оформим. Понятые – подпишут их. Так, что еще? Ага. Понятые – свободны! – раздраженным жестом Власов отмахнулся от понятых и, дождавшись, когда те покинут помещение, заключил: – Конечно, меру пресечения вам несколько придется изменить. Мы поместим вас под стражу.
– В тюрьму?
– Не совсем, конечно. Уж мы для вас тут что получше подберем, чтоб вы быстрей во всем сознались, дорогой. У нас-то тут, бывает, по двадцать-тридцать человек сидят. А камеры рассчитаны на восемь человек. – Власов снял трубку телефона: – Миша… Поищи там номер мне. На одного. Да. Человек хороший, Миш – художник. Ему подумать ночью надо. На ночь всего. Мы утром заберем. Ага. Звони, когда найдешь. Спасибо. – Власов положил трубку. – Вот о чем вам надлежит подумать, Николай Сергеевич. Поведай-ка ему, Иван Петрович, что ты обнаружил. Показывал мне, ну в записной-то книжке.
– Ага. Вот, Николай Сергеевич, – Калачев извлек записную книжку из кармана. – Я был на вашем вернисаже. Но вас я не беспокоил, ходил так, наблюдал, смотрел, в общем. И обратил внимание на то, что ваша подпись на картинах вот такая: «Н. Белов». А на восьми, тем самых, ну, сомнительных, что ль, акварелях, подписано иначе: «Николай Белов»… Сам я рисую плохо, но срисовал – видите? А днем сегодня вернисаж посетил наш эксперт, графолог, специалист. И он пришел к заключению, что все сомнительные акварели хоть и подписаны «Николай Белов», но подпись сделана не вами, а Тренихиным, – вот так! Поразительный, надо сказать, результат! Но вывод эксперта сомнению не подлежит, он убежден на сто процентов, совершенно точно. Мы образцы обоих почерков – и вашего, и почерка Тренихина – раздобыли, имеем на руках, тут уж вы не сомневайтесь. Так вот. Нам совершенно непонятно: почему Тренихин восемь своих рисунков вдруг взял и подписал: «Николай Белов». Похоже, ну, допустим, если вы его немного принудили, то он специально подписал не «Н. Белов», а «Николай Белов», – чтоб обратить внимание почитателей вашего таланта на этот факт. Впрочем, мне неясно также зачем, ради чего вам-то надо было принуждать Тренихина расписаться вашей фамилией? Почему вы сами не могли это сделать, когда решились на подлог?
– Это не совсем подлог, – Белов едва не покачнулся от последнего вопроса.
– О том, как это называть, мы с вами потом уж договоримся, я надеюсь, – заметил Калачев. – Однако лично мне совершенно непонятно – как работы, написанные Тренихиным и подписанные его же рукой, но вашей фамилией – подчеркну! – могли оказаться выставленными на вашем персональном вернисаже в качестве ваших работ? Об этом я хотел бы услышать. Ну и, конечно, то, с чего мы начали – куда исчез Тренихин? Жив ли? Где он сейчас?
– Отвечу сразу. – Белов еле стоял. По телу от волнения шли волны нервной дрожи. – Куда исчез и жив ли он? Мне неизвестно. Где он сейчас? Этого я тоже не знаю. А вот про подпись и про эти восемь работ – да, знаю. И могу ответить. Но это трудно, тяжело объяснить с ходу.
– А мы вас не торопим, – кивнул Калачев. Зазвонил телефон, и Власов тут же рявкнул в трубку:
– Власов! Миша? Ладно. Есть. Спасибо. – Он положил трубку и сообщил Белову: – Вам выделили отдельную камеру. В соседнем отделении милиции. Но вот такой комфорт – на одну только ночь. Там вам дадут бумагу, ручку. Поспите немного, а потом попишите, хорошо? Завтра мы продолжим – либо я, либо Иван Петрович. Пишите все честно и обстоятельно. Только в этом случае все будет у нас хорошо.
– И завтра, сразу же, вы пригласите адвоката, – вмешался Калачев, указывая на пистолет. – Вам будет предъявлено обвинение. А теперь пора.
– Пора, давно пора! – согласился Власов и, нажимая кнопку, вызвал конвоиров.
* * *
Мрак, слякоть ночной улицы, моросящий дождь в лицо – все это было так муторно, так тяжело, что Белов, выходя из здания прокуратуры в сопровождении двух милиционеров, не выдержал, заскрежетал зубами.
– Да что уж тут, – сказал один из конвоиров. – Попался, так попался. Других отсюда-то в наручниках выводят, под руки. Скажи спасибо, что с тобой как с человеком.
Второй конвоир, молча и вежливо распахнул перед Беловым заднюю дверь милицейских «жигулей» и, приглашая Белова садиться, сказал напарнику:
– А он и есть пока что человек. Ну, до суда…Прошу! Усадили они, правда, Белова на заднем сиденье между собой – как положено.
Машина тронулась и покатилась по ночному городу – среди огней.
* * *
Огни ночного поезда мелькали как шальные. Праздничной бешеной гирляндой проносились они мимо хиленького полустанка под названием Секша.
Сверкая, пролетели, светясь в ночи отраженным лунным светом, короткие белесые таблички: «Москва-Воркута», «Москва-Воркута», «Москва-Воркута». И надпись фирменная, на вагоне сверху: «Полярное сияние»…
