– Как покойная государыня… – повторил Алексей и сложил перевязанные лентой письма в шкатулку липового дерева с вензелем Елизаветы. – Эта девочка ее дочь. Наша дочь и твоя племянница, – уточнил он.
Кирилл почувствовал, как стынет в груди только что горячо бившееся сердце. Он понимал, что стоит перед главным в своей жизни выбором, но выбор этот был сделан уже давно, в Лемешах, когда ему впервые улыбнулась холодновато-отчужденная невеста наследника.
– Зачем ты прячешь эти письма, Олекса? – спросил Кирилл у брата, как будто не слышал его предыдущих слов. – Их следовало бы сжечь. Все кончено, Елизавета умерла, и после поминальной службы нам тоже придется уйти на покой. Есть только одно спасение – поддержать великую княгиню. Ее муж ненавидит русских и недолго продержится на троне.
Алексей бережно убрал шкатулку в тайник и подошел к брату вплотную. Несколько минут они молча смотрели друг другу в глаза, и Алексей прочел в отчаянном, опустошенном взгляде Кирилла сжигающую его страсть. «Голос страсти сильнее голоса крови, – подумал Алексей. – Мне ли не знать этого? Бедная Лиза…»
– Ты должен поддержать великую княжну Елизавету, – Алексей чувствовал, что говорит впустую, но не мог не предпринять последнюю, отчаянную попытку. Сам он был всего лишь обер-егермейстером двора, «ночным императором», как, посмеиваясь, называли его придворные, но Кирилл – гетман Украины и командир Измайловского полка – мог изменить расклад русской игры в пользу великой княжны Елизаветы.
– Елизавете Алексеевне лучше не приезжать в Петербург, – твердо ответил Кирилл. – Гвардия ее не признает.
– Да как не признает! – закричал Алексей, и его грозный, еще не окончательно потерявший былую мощь бас заполнил собой всю комнату. – Она же как две капли воды похожа на Елисавет Петровну! Внучка Петра Великого!
– Гвардия влюблена в Екатерину, как когда-то в Елизавету. Время великой княжны ушло безвозвратно. Государыня должна была сразу признать ее права. Все, что я могу сделать, Алексей, это посоветовать тебе не вызывать Лизу в Петербург. Здесь ее ждет монастырь.
Алексей упал в кресло, как поверженное грозой дерево.
– Не роби цього, брат, – перешел он на украинский, как всегда делал в решающие минуты. – Не пiдтримуй Катерину. Вона тобi не вiддячить. Знаю напевно, що вона радила Iмператрицi знищити гетманщину…[5]
– Екатерина – судьба империи, – голос Кирилла впервые прозвучал горячо и убежденно. – А мы с тобой – всего лишь ее прошлое. Прошлое, которое должно послужить будущему перед тем, как погибнуть. Я поддержу великую княгиню. Прости, брат.
Он вышел, не попрощавшись, ожидая, что Алексей бросит ему в спину слова проклятия. Но Алексей молчал. И только на пороге Кирилл обернулся, чтобы навсегда запомнить потускневшее от боли лицо брата, который в эту самую минуту прощался не только с надеждой на воцарение дочери, но и с украинскими вольностями, которым скоро должен был наступить конец…
Глава вторая
Старица Досифея
После визита курьера от государыни Кирилл Григорьевич немедля отправился в путь. Карета графа ехала быстро, мелькали за окном украинские деревни, где, казалось, сам воздух был наполнен сладкой весенней истомой, а потом показался Киев с его невозмутимым, сонным Днепром и церквями на днепровских кручах. В Киеве Кирилл сделал остановку, чтобы навестить женщину, которая слыла в городе святой и у которой он хотел попросить совета и помощи. За этим советом он и пришел в древнюю Китаевскую пустынь.
Кирилл Григорьевич искал встречи со старицей Досифеей. Досифея была затворницей – много лет назад она пришла в Китаево в мужской одежде и назвалась монахом Досифеем. В те времена еще действовал указ государя Петра Алексеевича, согласно которому женщинам, не достигшим пятидесятилетнего возраста, не разрешалось принимать постриг. Но московская дворянка Дарья Тяпкина, род которой, согласно семейному преданию, происходил от Сергия Радонежского, невзирая на все указы Петра, скрылась от мира в Китаевской пустыни.
Когда набожная государыня Елизавета Петровна приехала в Киев, она посетила Досифею. Императрицу сопровождал граф Алексей Разумовский, но в затвор к Досифее вместе с Елизаветой не вошел и дожидался государыню вместе с другими паломниками, пришедшими к инокине за благословением. О чем тогда спрашивала Елизавета – Бог весть, но Кирилл, некогда услышавший от старшего брата этот рассказ, решил теперь повторить его дорогу. Разумовский-младший был уверен, что Досифея сможет снять тяжесть и с его души.
…Ранним весенним утром 1774 года Кирилл поднимался на китаевский холм по шаткой деревянной лестнице, ступени которой жалобно постанывали при каждом его шаге. Он шел за другими паломниками, стремившимися застать старицу, пока она не отошла в мир иной – легко и светло, как жила. Только что, в церкви, он видел простой и вечный обряд – крестили новорожденного, рядом стояли счастливые родители, а их старший, пятилетний, сын пытался затеплить свечу перед образом Богородицы, но не дотянулся, бедняжка, и мать, улыбаясь, сделала эту несложную работу за него.
Опять, как в дороге, он представил себе семилетнюю дочь генерала Шубина, которую ему так и не довелось увидеть взрослой и которая оказалась его собственной племянницей, вспомнил, как брат просил его поддержать ее права, а он, одержимый страстью к Екатерине, не прислушался к голосу крови. Теперь Лиза была в опасности – Екатерина решила раз и навсегда сокрушить свою беспокойную соперницу, а Кирилл знал как никто другой, что слова у бывшей Ангальт-Цербстской принцессы никогда не расходятся с делом. Теперь он оказался единственным защитником той, кого старший брат в предсмертном письме поручил его заботам.
Бывший гетман Украины поднялся на холм и бросил быстрый взгляд на Китаевскую пустынь, тонувшую в золотистой рассветной дымке. Китаево окружали леса, в десяти верстах от пустыни располагалась Печерская лавра, и Кирилл вспомнил, что, по преданию, Китаево с лаврой соединяли подземные лабиринты. На мгновение он представил, что идет такой вот подземной дорогой, то и дело спотыкаясь и оступаясь. И нет рядом никого, кто прошел бы с ним этот суровый путь.
Кто-то прикоснулся к его плечу, и Кирилл понял, что пора. Он вошел в затвор к Досифее…
Когда Кирилл вновь увидел китаевские холмы, ему показалось, что прошла целая жизнь. Он пробыл у старицы не более получаса, но за это время вновь пережил все, что случилось с ним с того самого мгновения, когда Елизавета Петровна рыдала на груди у казачки Розумихи, а рядом стоял старший брат – красивый, роскошно одетый вельможа. Перед ним промелькнула тщательно разученная, словно фигура в танце, улыбка принцессы Фике, жаркий летний полдень в Люксембургском саду и словно сотканный из облаков дворец Марии Медичи, возвращение в Петербург, бал в Царском селе и властные руки великой княгини Екатерины, упавшие ему на плечи, и еще ее губы, которые ему так хотелось искусать до крови, впившись в них поцелуем… А напоследок – потускневшее от боли лицо старшего брата, который тогда, после смерти государыни Елизаветы, с такой звериной тоской смотрел ему вслед.
