VIII (Ленинград, 1973)
— А вот, попробуйте, роза с грецким орехом, нам из Молдавии прислали… Простите, милочка, запамятовала ваше имя.
— Линда Маккартни, — без тени смущения заявила Линда.
— Вот как? — с неприятной интонацией проговорила бабушка, а мама удивленно выгнула выщипанную бровь.
— Вы из Прибалтики?
— Из Даугавпилса, — подтвердила Линда.
— Надо же, а Нил говорил, что вы с Кольского полуострова.
— В Мончегорск мы переехали два года назад. Отцу предложили руководящую работу…
— А-а, так вы из руководящей семьи? — В бабушкином тоне отчетливо просквозило ехидство.
— В известной мере…
— Ты ж говорила, что росла без отца… — растерянно шепнул Нил на ухо Линде.
— Он вернулся к маме, когда мне было двенадцать, — сердито прошептала в ответ Линда и тут же спросила громко: — Ольга Владимировна, вы не возражаете, если я закурю?
— Будьте любезны…
Линда демонстративно затянулась «Мальборо». Мать смотрела не нее рассеянно и благодушно, бабушка — лукаво. Нил молчал, угрюмо прихлебывая чай. Светская беседа, которую Линда вела с его домашними, ему активно не нравилась. Матери-то, по большому счету, все равно, что там очередная подружка сына заливает. Даже когда узнает, что это не просто подружка, отреагирует точно так же — благосклонной и рассеянно-царственной улыбкой. И доброта, материнская любовь здесь не при чем: никто, кроме себя самой, ее, великую диву-примадонну, не интересует нисколько. Нил давно это понял и давно смирился. Иное дело бабушка. Она никогда не откровенничала с внуком, он с ней — тем более, но Нил готов был поклясться, что она знает все об особых отношениях, связывающих его с Линдой, о заявлении, которое они неделю назад подали в загс и которое у них не приняли, посоветовав прийти в декабре — с тем, чтобы можно было назначить дату регистрации на конец апреля, когда Нилу исполнится восемнадцать и отпадет надобность в разных дополнительных бумажках, включая и письменное согласие родителей. (Кстати, только при подаче заявления он узнал, что Линде уже исполнилось двадцать). Сейчас он чувствовал, что бабушка придирчиво и без особого доброжелательства изучает будущую невестку, подмечая каждый промах в поведении, каждую нестыковку в речах. Линда заваливала этот экзамен катастрофически. Этот ненужный эпатаж — кличка вместо имени, сигарета, — это вранье про Прибалтику, про отца-начальника…
— Латышских, стало быть, кровей, — продолжала между тем бабушка, словно разговаривая сама с собой. — А я было подумала, что из турок…
— Почему из турок, бабушка? Нил встрепенулся, почувствовал, что бабушка готовит какую-то каверзу, попытался предупредить.
— А как же? Был у нас один, до революции еще… Знаменит был на всю губернию, толстый, усатый, будто таракан. Мехмет Маккартни звали. Возле пристани дом свиданий держал. Думала, может, предок ваш, дед или прадед…
Линда, опустив взгляд, покачала головой. Подписываться на такого предка ей явно не хотелось.
— Ах, ну конечно, совсем у меня память дырявая стала. Тот-то Маккартни в революцию всем семейством за границу бежал, говорят, в Англию. Внучок у него потом там музыкантом известным стал. Поль Маккартни, не слыхали такого?.. Да вы ешьте, Линдочка, ешьте…
* * *
Осень, как ей и свойственно, была сырая и холодная. Природа не манила и не звала, дома у Нила, где безвылазно сидела бабушка, возможности общения были существенно ограничены, поэтому после занятий Нил с Линдой едва ли не каждый день забивались на набережной в троллейбус, из него ныряли в метро и через каких-нибудь полчаса весело отряхивали мокрые куртки у дверей ее комнаты. Наспех перекусывали, чем Бог послал, а потом… Не всегда понятливой Йоко, если та составляла им компанию, Линда шептала пару слов на ухо, и та, демонстративно собрав учебники и конспекты, удалялась в рабочую комнату, прихватив с собой в качестве компенсации пачку Линдиных фирменных сигарет. Они оставались вдвоем.
Она сводила Нила с ума движениями бедер и талии, тончайшим кружевным бельем, заостренными коричневыми сосками — и головокружительной изобретательностью в любовных играх. Некоторые ее идеи поначалу несколько коробили Нила, но он старался не подавать виду. Закрывал глаза и представлял себе, что водит языком совсем не там… а, скажем, нализывает ее изящное, маленькое ушко. Да и, в конце концов, это элементарная справедливость — она-то у него берет… С третьего раза подавлял в себе уже не брезгливость, а смех: все представлял себе, до чего нелепо это должно выглядеть со стороны, и в голову сами собой лезли обрывочные цитаты из народного фольклора. Лучше выпить водки литр… Почему из горжетки лезет мех…
— Кто обучил тебя этим непотребствам, о развратница?! Берегись, ибо твой повелитель узнает все, и тогда — трижды талак и острый меч палача! — закатив глаза вещал он, отдышавшись после очередной экзотики.
Она смеялась в ответ, зная тщету его угроз — ведь после той памятной ночи они вместе застирывали зримые свидетельства ее непорочности.
Но скоро им пришлось перестраивать график. В комнату вселилась третья девушка, считавшаяся доселе «мертвой душой». У коренастой, золотозубой Люды возникли какие-то нелады с родственниками, у которых она проживала, и пришлось переселяться по месту прописки. Линда и Нил, не сговариваясь, определили в ней типичную активистку-провинциалку, осведомительницу деканата, в лучшем случае, потенциальную. Это не своя в доску Йоко, такую не попросишь посидеть в рабочей комнате, пока жених с невестой будут любить друг друга.
Дней десять Нил приходил утром, когда все уходили на занятия. Но это тоже был не вариант — время наступало горячее, до первой в жизни сессии оставался месяц, и совсем уж беспардонно манкировать учебой не следовало. А между тем интимные игры вошли в привычку, и день, прожитый без них, казался Нилу днем, прожитым напрасно. Линда тоже была неспокойна.
— У Ринго земляк до весны уехал, — как-то сказала она. — Комната свободна, и мы могли бы снять ее. Тридцать пять рублей в месяц.
— Нет проблем, у меня кое-что отложено.
— Пусть лежит, где отложено, скоро нам каждая копеечка пригодится, — рассудила Линда. — Первый месяц Ринго сам проплатит, он мой должник, а потом что-нибудь придумаем…
Комната находилась на пятом этаже внушительного дома на Четвертой Советской. Ее вид и убранство оставляли двойственное впечатление бьющей в глаза смесью монументального и векового с зыбким, преходящим, транзитным. Четырехметровые потолки с добротной лепниной, широченное полукруглое окно, стены толщиной в метр без малого, старинный квадратный паркет, вместительные встроенные шкафы и стеллажи, явно сохранившиеся здесь с досоветских времен, кровать и стулья тоже из эпохи, не знавшей стружечной плитки и фанеровки. Но при этом стены оклеены газетами месячной давности, с потолка на голом витом шнуре свисает одинокая лампочка под газетным же импровизированным абажуром, на громадном подоконнике — безнадежно увядшая гвоздика в майонезной банке.
