Осита не опасен. Живет сам по себе, волнуется, что не сможет творить в одиночестве и что попытки рисовать для него неразрывно связаны с Акико. Весьма здравые опасения.
Я подкинул в очаг пару поленец, древесина пощелкала искрами и разгорелась.
– Ну, предположим.
– Тогда ты должен известить его семью или полицию.
– Ты считаешь, что мы общаемся. Поэтому подняла вопрос.
– Да. Удивительно, ты постепенно становишься нормальным человеком. Будто передал свою одержимость кому-то другому, такому же, как ты.
– Знаешь, я самая заурядная женщина. И мы можем сколько угодно быть знакомы, сколько угодно вместе спать, я все равно не смогу впитать твою одержимость. Да, пусть я обычная, но все равно о тебе думаю. Я присматриваюсь к тебе, и мне многое становится ясно.
– Умолкаю.
– Ты меня не спасешь. Мне достаточно, что ты рядом. И перестань все время думать.
– Хорошо, не буду.
– Зря ты мне рассказала. Не рассказала бы – считал бы тебя крутой телкой.
– Я тоже обычный. Теперь мне это ясно. Нацуэ пожала плечами.
– Когда гений начинает говорить, что он обычный, он становится занудой.
– И пусть.
Я засмеялся; по лицу Нацуэ не пробежало и тени улыбки.
4
Осита четыре дня не выходил из спальни на втором этаже.
На второй день я к нему поднимался, но он не открыл дверь. Я звал его, он не отзывался. Вел себя как обиженный ребенок. На третий день он перемолвился словцом с Акико и поел.
– А сегодня утром он вышел из комнаты и даже выглянул на улицу. Я с час порисовала, и он вернулся к себе. Запираться не стал, но когда я вошла, так и не повернулся – лежал, уткнувшись в стену.
Возможно, когда он рисовал, его терзало опасение, что в одиночку он ни на что не способен. Осита видел то, что ему хотелось запечатлеть, а рука не слушалась, и чувства не повиновались. Мысль, что Акико в это время спокойно рисует, казалась ему невыносимой.
Два художника на одну картину – нет, так не пишут. Пытаясь сбежать от этой ситуации, Осита не нашел лучшего способа, чем изолироваться от внешнего мира. И все-таки он отдавал себе отчет в том, что картины, написанные в одиночку, будут чего-то лишены.
– Ты не против, если я с ним поговорю?
– Нет, конечно. На тебя последняя надежда.
– Возможно, будем говорить не о том, о чем ты предполагаешь.
Я не просто выполнял просьбу Акико: к Осите у меня был свой интерес.
Я в одиночестве поднялся на второй этаж, постучался в дверь спальни и повернул ручку.
– Осита.
– А-а, это ты.
Осита лежал на кровати. Он хотел было отвернуться, но, передумав, сел на кровати.
– Я слышал, ты уже несколько дней не рисуешь.
– Не то чтобы не рисую, я просто не могу. Рука не слушается.
– Ну вот, ты уже заговорил как заправский художник.
– Разве?
Осита почесал отросшую бородку. Пальцы его были испачканы краской.
– Я видел твою работу. Когда ты пишешь вместе с Акико, получается цельная картина.
– Вот и я о том же.
– Не знаю, как быть. Я думал, надо позволить ей рисовать на моем холсте, а с другой стороны, не хочу, чтобы его кто-нибудь касался. Кто угодно, не важно.
– Никому не надо касаться твоего холста. Достаточно, если ты будешь смотреть на рисунки Акико. Тебе надо просто к ним привыкнуть. Если получится – поймешь, в чем там дело, а понять – все равно что украсть. Ты ведь и сам уже понял.
– У нее та же самая история?
– Один в один.
– Значит, она не может рисовать без меня, как я – без нее?
– Ты ведь раньше мог, правда? Акико пока на этой стадии, у нее еще все впереди. Когда ты напишешь настоящую картину, она на нее посмотрит и что-то для себя позаимствует. Так вы и будете друг у друга учиться.
На самом деле я отнюдь не верил, что все так просто. У этой ситуации был единственный исход: один пожрал бы, уничтожил другого. Это еще в лучшем случае.
С тех пор как я первый раз привел Осито в дом Акико, я чувствовал за собой не вполне однозначные мотивы, но не думал, что совершаю жестокость или бессмыслицу. Эти двое рисовали: попытка выразиться через форму и цвет всегда болезненна. То же самое относилось и ко мне.
– Ты понимаешь, зачем я тебе все это говорю? Ведь понимаешь же? У тебя осталось куда меньше времени, чем у Акико.
– Меньше?
– Ко мне приходил твой брат, он искал тебя.
Осита поменялся в лице. Он не испытывал неприязни к брату – скорее упоминание о нем вызвало смущение и растерянность.
– Я не сказал, что ты здесь, но он все равно узнает. Он уверен, что мы поддерживаем связь.
– Правда?
– У тебя нет времени запираться в комнате и изображать из себя дитя малое.
– Ты прав. Брат очень хорошо меня знает. Он иногда действует на нервы, но с ним можно договориться, мы с детства были близки.
– Рисуй.
Я поднял альбом, который валялся возле кровати, и протянул его Осите. Приняв его, Осита пролистал несколько страниц и начал с чистого листа.
Я протянул руку и нарисовал в воздухе какую-то форму.
– Они исчезают, – тихо проговорил Осита, следуя взглядом за моими пальцами. – То, что ты нарисовал, исчезает. Возьми, пожалуйста, уголь.
– Ты бери.
– Что ты изобразил?
– Твое сердце.
– О чем ты? Я не понимаю.
– Ты же сам сказал, помнишь? Ты пришел из моего сердца. Ничего не изменилось, ведь так? Я нарисовал свое сердце – оно такое же, как у тебя. И нечего тут понимать. А если я нарисую углем, ты упустишь то, что уже начал видеть. Можешь сколько угодно смотреть на мое сердце – оно тебя далеко не уведет.
Осита повесил голову.
Спустившись, я встретился лицом к лицу с Акико.
На ее лице застыло выражение изможденного животного – будто тело юного существа наконец-то покинул дьявол.
– Он скоро спустится и сразу начнет рисовать. Ты этого хотела?
