Уже на бегу к дому догадалась: брат Чжун имел ввиду мой возраст. Малыши же мало что помнят из самого раннего. Лет с трех (вот не уверена, что с годиками не промахнулась, никогда не вдавалась в эту тему подробно) начинаются осознанные воспоминания, которые на всю жизнь останутся. Но у меня-то другой случай. Я уже вся из себя осознанная.
В общем, я прибежала поздно. Но разборок прямо на месте не устроили, уж не знаю, почему. И за завтраком было тихо. Все ели молча, но предчувствие надвигающейся грозы висело над семейным столом.
— Ты… — начала было мать братца Шена.
— Т-ц! — цокнул дед.
Молчание. Бряцанье ложек о стенки мисок, касания деревянных палочек керамических посудин. Шумное втягивание жидкостей, все эти хлюпы и чавканье, которые тут в порядке вещей. Злые взгляды вчерашней троицы. «Жертвы» наверняка уже донесли местной «инквизиции».
Позже, когда во дворе собралась внушительная часть семьи Ли, брат Чжун сам вышел в центр. А я выбежала, чтобы встать перед этим оболтусом. Нет, серьезно, он что, заправду думал взять всю вину на себя? А я такая вся в белом… тьфу, в красном, буду стоять в сторонке и взирать, как его лупят бамбуковой палкой?
— Это всё я! — выкрикнула зычно, чтобы никто не смог сделать вид, что не расслышал. — Я, а не брат.
— Нет, я, — принялся задвигать меня и мои заслуги… то есть, злодеяния, храбрый, честный, но такой глупый брат.
— Я!
— Я!
— Нет, я.
— А я говорю, я.
— Замолчите! — патриарх семьи Ли не выдержал глубины нашей взаимовыручки. — Малышка Мэйли, отойди. Этот ребенок уже признался, что взял фейерверк и поджег ночью. Из любопытства. Он не знал, что рядом есть другие дети.
«А не такой уж он и глупый», — окинула снизу вверх одобрительным взглядом подельника. — «Догадался сократить список обвинений. До очевидного: скрыть пропажу петарды мы бы никак не смогли, да и эти трое нажаловались предкам. Это к гадалке не ходи».
— Это я взяла громкий огонь, — прикрикнула с нарочитым упрощением. — Дядюшка может подтвердить, что я его расспрашивала.
Я — ребенок. Чжун тоже, но он уже в школу ходит. В младшую. И там, как он сказал, можно огрести по рукам, по спине, по мягкому месту учительской линейкой. То есть, физические наказания в ходу. И это б-р-р, как по мне, но сейчас не об этом.
Мой свидетель, к счастью, не уехал на похороны. И согласился, что да, говорил с малышкой. И про петарды в том числе.
— Как бы ты ее зажгла? — снова отодвинул меня и доводы разуме брат-защитник. — Дедушка, прошу, не слушайте младшую сестру. Накажите меня.
Я всё ждала, когда же Бинбин и два ее хвоста докинут хвороста в костер. С обвинениями в призыве демонов. Но все трое как языки проглотили. Это было непонятно и подозрительно.
— Нет, меня, — топнула ножкой. — Дедушка…
О, дождалась, похоже: сестра-песец потянула мать за рукав, та наклонилась, родственницы зашептались…
— Моя дочь пострадала из-за этой нахалки! — выставила указующий перст мамаша жемчужинки. — Если уважаемый дедушка не накажет внучку, это сделаю я. Ты, неблагодарная…
Чжун сунулся, чтобы закрыть меня собой. Предок, не ожидавший такого поворота в семейной сцене, только и успел, что вытянуть палку вперед. Я поднырнула под руку брата в готовности принять удар.
Нет, не потому, что мазохистка. А потому, что за свои поступки привыкла отвечать сама. У Киры Вороновой всю жизнь была с этим беда: обостренное чувство справедливости. Сколько я-прошлая хапнула проблем с этой болезненной несуразицей, пальцев всей семьи Ли не хватит, чтобы перечесть.
Причем это не касалось чужих действий. Даже когда четко знала, что вот тот-то и тот-то совершили некую каверзу, молчала в тряпочку, и ничего нигде не ворохалось. При условии, что никто всерьез от проделки не пострадал, конечно. В таких случаях меня можно было пытать, я никого не сдавала.
Например, когда пацанье из параллельного «Б» класса напихали дымовух из линеек в плафон, что висел в рекреации. Рядом находились кабинеты завуча и директора. Кто-то запихнул туда накануне то ли тетрадь, то ли дневник с двойками, чтобы домой не нести (дети же, раз взрослые не видят проблемы, то ее и нет как бы). И сразу три дымовухи, да с бумагой — славно задымились. А еще пыхнули, заплевались искрами.
Плафону лет было, как школе, а та строилась в послевоенные. Когда завуч выскочил из кабинета, первым делом, как человек ответственный, схватил пенный огнетушитель. Встал под осветительным прибором, выпустил струю…
Это был старый плафон, и он пережил немало за срок своей школьной службы. Но эта пена стала для него последней каплей. И он, вместе с пеной, да с еще дымящимся содержимым, рухнул ровнехонько на завуча. На макушку. Встал там, как очень странная шляпа, сначала узкая, затем с пузатеньким расширением, затем снова узкая.
Пена, дым, плафон и завуч.
А мы со школьною подруженькой дежурные по первому этажу, у раздевалок. Чтобы, понимаете ли, беспорядки не нарушались школотой.
Катьку я отмазала, сказала, что та несла дежурство на другом конце коридора. Я как раз отвечала за рекреацию с досками, где расписание вывешивали, плюс с другой стороны пространство перед начальственными кабинетами.
Завуч грозился выгнать меня из школы. Если я не скажу ему, кто был тем негодником, подложившим дымовуху. А их было трое, там же высоко, надо подсадить приятеля, чтобы шалость удалась…
Кира Воронова молчала, как партизанка на допросе. Говорила, что не знает, потому что отвлеклась. Врала. Но эти три юных пироманта (или дымолюба, раз дым развели?) неделей раньше отпинали других вредителей. Те чего-то хотели от Катьки, вроде бы денег карманных, но это не точно. Закладывать тех, кто выручил мою подругу?
Может, если бы завучу башку опалило при падении плафона, или сотрясение он получил… Возможно, тогда я и призналась бы. Но раз нет — нет. Эти же благое дело (в их понимании) хотели
