и умерли. Брат Бармашева действительно умер за три дня до того, как тот явился во дворец, и, согласно показанию одного из свидетелей, именно после этого Прохор сошел с ума[345].
В деле Прохора Бармашева нет сведений о его возрасте, но, судя по тому, что он жил в столице уже шестнадцать лет, можно предположить, что он попал туда совсем молодым. Вероятно, Петербург, так не похожий на родную Тулу, его поразил и петровское время, на которое пришлась молодость Бармашева, представлялось ему своего рода «золотым веком». И это при том, что, хотя указы аннинского времени постоянно ссылались на авторитет Петра I как средство легитимизации власти, формирование культа первого императора началось лишь в следующее, елизаветинское царствование. Однако, как известно, не все деяния великого реформатора вызывали восторг современников.
Олонецкий посадский Никита Осьмого в 1741 году на допросе в Тайной канцелярии заявил:
Напредь сего блаженныя и вечнодостойныя памяти государь император Петр Великий писался государем, царем, а как стал писатца императорским величеством, и от того, де, стало в народе смущение, что в церквах, де, во время божественного пения поют худо, а как поют худо, того сказать он не знает[346].
Двадцать лет спустя на эту же тему при допросе в этом же учреждении высказался пономарь Иван Ильин:
Исусу Христу неудобно, что ныне всероссийской державе божие, благословенное богом отцем, возлюбленное, от ангелов и архангел и от всех небесных сил препетое и превозносимое святое царево именование оставлено.
Более того, Ильин был убежден, что империя — это порождение дьявола: «Искушал, и смущал мене супостат наш дьявол и похвалялся яко бы росийския держава ныне его наставлением именуется империя»[347].
Два свидетельства подобного рода, конечно же, не дают оснований утверждать, что провозглашение России империей и принятие государем императорского титула действительно привело народные массы «в смущение», но они показывают, что некоторых подданных оно как минимум озадачило. Прежние, привычные, вплетенные в православный дискурс наименования страны и государя были заменены иноземными словами, смысл которых многим оставался, видимо, непонятным. Казалось бы, речь идет о формальности, но и царский титул, и наименование страны были элементами общей картины мира, непосредственно связанными с идентичностью русского человека этого времени. Замена этих слов в привычном с детства тексте во время церковной службы могла вызвать недоумение и смятение. Как отмечает С. В. Переверзенцев, «идея „Российской империи“ в своем начале имела в большей степени светское содержание, нежели сложившаяся к концу XVII столетия идея „Вселенского православного царства“. Следовательно, произошел определенный разрыв с предшествующей духовной русской традицией, в соответствии с которой Российское государство есть, прежде всего, государство истинной православной веры»[348]. Иначе говоря, за неприятием понятия «империя» стоял конфликт религиозного и светского начал, причем обращает на себя внимание, что первое из приведенных свидетельств появилось через двадцать, а второе и вовсе через сорок лет после провозглашения России империей.
Отмеченный выше эффект от распространения грамотности и печатной продукции имел еще один аспект: повышение уровня информированности населения о событиях, происходящих как внутри страны, так и за ее пределами. Не только «Санкт-Петербургские ведомости» (а с 1756 года и «Московские ведомости») и первые русские журналы, имевшие очень ограниченную читательскую аудиторию[349], но и рассылавшиеся по всей стране указы содержали теперь наряду с законодательными нормами, регулировавшими жизнь общества, сведения о событиях в стране, в том числе о новых назначениях, отставках и награждениях конкретных лиц, то есть о том, что происходило во властных, недоступных простому смертному сферах. Такие указы должны были информировать чиновников местных учреждений, но те, конечно же, пересказывали новости своим знакомым и родственникам, и, распространяясь, эти новости не могли не вызывать любопытство и пересуды[350]. Наряду с этим в церквях и на площадях оглашались манифесты и законодательные акты, адресованные всему населению страны и сообщавшие ему об объявлении войны и заключении мира, о победе над неприятелем, о рождении детей в царской семье и о других важнейших событиях в жизни государства. Все это было новым, непривычным и могло порождать ощущение сопричастности с «государственными делами». Сама того не сознавая и вряд ли ставя перед собой подобную цель, власть тем самым исподволь формировала из подданного гражданина. Парадоксальность, внутренняя противоречивость этой новой реальности заключалась в том, что концепция регулярного государства предполагала, что ради достижения общего блага каждый подданный будет сознательно играть роль послушного элемента государственного механизма, которому государство предписывает, что и как следует делать, для чего, собственно, его и нужно информировать о происходящем в стране. Но на практике это зачастую имело побочный эффект в виде возникающего у некоторых людей желания вмешаться в дела государства и поправить их. У одних это проявлялось в форме подававшихся в высшие инстанции прожектов, а у душевнобольных в виде «непригожих» речей.
Соблазн таил в себе и новый образ царской особы. Московский царь обитал за высокими кремлевскими стенами и был подобен Богу. Его публичное появление становилось равносильно божественному чуду, и всякий при виде его должен был, распростершись ниц, наполниться трепетным восторгом, радостью и умилением. С царя Федора Алексеевича, в 1682 году запретившего уподоблять царя Богу, начинается процесс секуляризации царского образа. Процесс этот был сложным и противоречивым, поскольку одновременно формировалось и то, что принято называть «светской святостью». Основатель империи Петр I постоянно передвигался по стране, вступая во взаимодействие с самыми разными слоями населения. Царская особа, как кажется, стала доступнее и с появлением новой столицы с ее иначе организованным городским пространством. Императоры и императрицы, проезжая или проходя по улицам города, чаще участвовали вне дворцовых стен в светских публичных мероприятиях, за которыми могли наблюдать жители Петербурга и многочисленные приезжие. Анна Иоанновна, как известно, коротала время, сидя у окна Зимнего дворца, и нередко подзывала проходивших мимо прохожих. Елизавета Петровна еще до восшествия на престол бывала крестной матерью детей солдат-преображенцев, называвших ее «кумой», а Екатерина II совершала поездки по стране, имевшие важное значение в формировании нового образа верховной власти[351]. Даже проникнуть в царский дворец в екатерининское время, как видно из истории Родиона Щетинина, было несложно. Личные встречи с монархом или с какой-то иной знатной особой — реальные и воображаемые — как мы еще увидим, занимали важное место в фантазиях безумцев, попадавших из‑за них в органы политического сыска.
«Очеловечиванию» царского образа косвенно способствовала и сама власть. Так, к примеру, уже
