– Алексей, не отвлекайся! – голос у нее был резким, как воронье карканье, и таким же немелодичным.
Лешка оторвал взгляд от Музы, которая умывалась на подоконнике, раздраженно подергивая кончиком хвоста. Ей тоже не нравилась Ирина Петровна.
– Я стараюсь, – промычал Лешка, честно пытаясь сосредоточиться.
Наплывало очередное дежавю. Похолодело в животе. Навалилось пугающее ощущение пустоты и полной, невероятной тишины. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Лешка встал со стула и медленно двинулся в сторону двери. Ирина Петровна оборвала фразу на полуслове и завороженно смотрела ему вслед.
Словно слепой, неуверенно придерживаясь рукой за стену, Лешка вышел в коридор, остановился там и прислушался. Сознание раздвоилось. Со двора доносился металлический лязг мусорного контейнера: как обычно по пятницам, приехал мусоровоз. Кран в кухне выводил привычную мелодию капели, пробивая ржавую дорожку в толстой эмали чугунной раковины, – кран молчал, как будто отключили подачу воды. Громко тикал древний лупоглазый будильник в маминой комнате, похожий на летающую тарелку своими стальными штырьками-ножками, – в квартире стояла оглушающая тишина.
Едва не ступив ногой в кошачий лоток, Лешка дернулся, точно его током шибануло, и уставился на закрытую входную дверь. Она должна быть открыта, там, на пороге, должен кто-то стоять. Кто-то очень важный, нужный, необходимый…
Наваждение прошло. Он удивленно заметил, что Муза трется об ноги, выписывая вокруг них восьмерки, и вопросительно муркает на весь коридор. В дверях его комнаты застыла Ирина Петровна, буравя Лешку испытующим взглядом. В наэлектризованном воздухе между ней и Лешкой повисли невысказанные вопросы: «Вспомнил? Что именно?»
Растерянный и вспотевший от напряжения, он попытался ответить на них хотя бы себе самому. И не смог.
Лешка проводил за роялем все свободное время, тренируя непослушные пальцы в сложнейших вариациях и простых гаммах. Он прекратил насиловать свой слух и инструмент попытками воспроизвести что-то действительно сложное из сотни мелодий, хранящихся в памяти: его руки, плечи, спина и даже пальцы оказались к такому просто не готовы… Упражнения сменяли друг друга, перетекая в следующее на полутонах, а в голове теснились музыкальные термины, каждому из которых он должен был отыскать в памяти обозначение. Все эти Andante, A tempo, Grave, Con brio и Legato, все секвенции и форшлаги имели значение и обозначения, которыми он жил долгие годы и которые выскользнули из Лешкиной памяти в один короткий миг, когда его череп соприкоснулся со стойкой маминой «Шкоды». Но сейчас они были всего лишь странно звучащими словами, пустыми оболочками, не способными раскрыть свои секреты. Как незнакомые лица на фотографиях, как заплакавшая прямо возле рояля пожилая сухонькая женщина с пронзительным взглядом светлых глаз, как оказалось – его педагог, наставница, которую Лешка так и не вспомнил…
– Невыносимо! – прошипел он, выплюнув слово, как комок едкой горечи.
Но от горечи плевком не избавишься. Она разъедала душу, как если бы Лешка глотнул уксуса или чего похуже.
Обойдя сад кругом, он вернулся назад, к дому. Там было спасение. Только клавиши возвращали ему равновесие, заставляя забыться. Только музыка не позволяла впасть в отчаяние.
Ковыряясь ключом в замке, он внезапно услышал далекий рокот. Дробный, равномерный, как перестук копыт… Мелодия оживала, нарастала, незнакомая и пугающая. Кто-то спешил так отчаянно, что обгонял мчащиеся на тридцать вторых долях ноты… «Что это за чертовщина?» – озадаченно попытался сообразить Лешка. Мелодия казалась незнакомой. Сбросив кроссовки, парень метнулся к роялю.
Звуки заполнили комнату, выплеснулись в открытую форточку, полетели над пыльным тротуаром, рикошетя о кроны тополей и лип.
«Лесной царь» Шуберта выворачивал наизнанку Лешкину душу, гремел тревожным набатом, заставляя вспомнить что-то важное, самое главное…
«Я специально не слушала “Лесного царя”. Его мне сыграешь ты!» – прозвучало так явственно, что он открыл глаза и оглянулся, – комната была пуста.
«А-але-екс!» – далекий зов разбивал какие-то преграды внутри него, и они осыпались с хрустальным звоном.
«Беги! Ты должна жить!»
«Меня зовут Дина!»
«Ты пианист, Алекс. Тебя так и зовут – Алексей Давыдченко. Возвращайся, я тебя жду!»
«…Ты – самая лучшая девушка на Земле…»
Он не успел ей тогда договорить, девушке с невероятно зелеными глазами. Дине…
Лешка уронил руки, оглушенный воспоминаниями. Тьма, Доктор, сумасшедший бег по пустому городу, вкрадчивый шепот, зовущий раствориться в небытие… Дина!
Он выскочил в коридор и, прыгая на одной ноге, попытался натянуть нерасшнурованную кроссовку. «Дина-Дина-Дина», – звенело в ушах колокольчиковое имя. Теперь он знал, где сможет ее найти…
Эпилог. КОДА
Кода – дополнительный раздел, возможный в конце музыкального произведения; завершающая часть.
Гардемарин неспешно рысил вдоль борта и, тихонько всхрапывая, поворачивал уши назад, словно понимал, что ей страшно. Врачи не разрешили садиться в седло. Разумеется, Дина послушалась, но по-своему. Седла не было. Под попой перекатывались мышцы теплой лошадиной спины. Легкий июньский ветерок раздувал гриву коня и Динину короткую челку. Полоска кустов с яркими молодыми листочками убегала назад. Страх отступал перед счастьем.
Она старалась не смотреть в сторону смешного, сорокасантиметрового препятствия, скорее кавалетти, чем барьера, которое по утрам ставили в центре площадки. Для малышей.
Замирало сердце.
«Нет-нет! Никогда больше», – успокаивала себя Дина. Никогда? Так и жить с этим страхом? Или потом, попозже? Попробовать?
Стыдно не было. Было противно. Шенкеля притиснули бока Гардемарина сами. Руки сами подобрали повод. Без седла, без жокейки, без краг, захваченная гибельным отчаянием, она послала коня вперед.
Темп. Темп. Темп. Короткий миг полета и мягкое приземление. Сердце не взорвалось, взорвалась душа. Мир обрел утерянные краски. Она вернулась! Вот теперь – окончательно!
– Ди-ина! Тебя ищут! – донеслось от входа на площадку.
Она придержала Гардемарина, пустив шагом.
– Кто?
Никто не знал, что она отправилась на конюшню. Никто не должен был знать… Но позвавшая ее девушка уже исчезла.
