как еще живых. И все они сделались столь же немы, бездомны и убоги, как эти кости. И столь же обреченным остался побитый дом.
Жизнь дома сделалась бесталанна. В нем складывали лом, в нем точили косы, в нем продавали керосин и пиво, в нем ночевали бродяги. Потом на его окнах были установлены решетки, а у входа появилась черно-желтая блестящая табличка: «Спецмерупрбюро».
***
На белом свете творилось неладное. В годы, когда Муся росла, все воспитанные девочки сызмала привыкали соболезновать взрослым. Родители и их гости собирались по вечерам на кухнях, разговаривали тихо, прислушивались к каждому шороху, и даже озирались с опаской, как двести лет назад семейство Середы в новом неизвестном доме… Только те не знали, отчего оробели, а эти – уже знали.
А по ночам расходились читать. Читали о прошлых бедах, о происходящих теперь, рядом, несчастьях, и о том, что еще может случиться… Читали второпях, потому что книг, часто ксерокопированных, было мало, книгу давали на ночь, много на две. К тому же держать ее дольше было опаснее. И все же, откуда-то книги начинали и где-то заканчивали путь, кто-то, самый храбрый и безрассудный, хранил их у себя, но имени владельца книг на всякий случай не спрашивали. Оно скрывалось, как имя портнихи, только еще тщательнее.
И те же самые люди, бывало, азартно играли в «ассоциации»! Эта игра очень хорошо укладывалась во время. Домашняя, рассчитанная на тесный круг близко знакомых людей, достаточно тихая и умная, чтобы не покоробить настроения всеобщей печали, и все же забава, позволяющая немного забыться.
Муся прочитала романы «Таинственный остров» и «Архипелаг Гулаг» в одном и том же возрасте. А повзрослев, продолжала переживать, читать по ночам, да играть с гостями в «ассоциации». Из ее знакомых один только Саша Середа как будто не знал, что творится на белом свете, или ни о чем не помнил. Ни книг никогда не брал читать, ни в тихих беседах не принимал участия. Да еще Маруся.
Даже легкомысленная Манюся обо всем знала! Что ни утро, она строго наказывала себе думать только о прекрасном, вспоминала, что обязательно вырвется замуж за границу, и с песенкой гладила свои юбки, на славу сработанные Мусей, тяжелым советским утюгом.
А школьный учитель Пенкин, всегда говорящий спокойным ровным голосом, корректный и уравновешенный, до тонкости знающий историю, литературу и несколько языков, элегантный Пенкин прятал глаза от стыда, унижения и ненависти, когда застегивал пиджак и озвучивал перед учениками ложь, положенную по программе. Если же учитель расстегивал пиджак и говорил правду, у него от страха дрожали коленки. Поэтому он мог говорить правду, только сидя за столом.
Так как на белом свете было неладно, все как могли утешали друг друга.
– ...И что же теперь? – говорила, к примеру, легкомысленная Манюся, угощая Пенкина чаем из незабудок. – Нам – умным, красивым, талантливым – убиваться и портить себе жизнь? Не принимай слишком близко к сердцу. Ведь этим ничему не поможешь. А в таком случае, прости меня, но это не очень умно, хотя в главном ты умный. Не читай эти книжки совсем, если они так на тебя действуют!
Пенкин глядел мимо нее вдаль и дегустировал чай из незабудок. Манюсина формула его не устраивала. Он видел, что многие его знакомые – умные, красивые и талантливые, живут странной, усеченной жизнью. Не все «убиваются», и читают не все, некоторым даже не интересно, что творится на белом свете. Но они все равно идут к портнихе и шьют крамольные наряды, оттого что тесно и серо… Манюся, конечно, вырвется замуж за границу. А они-то, остальные, останутся и, в лучшем случае, сойдут с ума…
Вот, к примеру, Саша Середа. Из его отрывочных впечатлений можно заключить, что в учреждении, где он работает, очень оживленно – вечные гам, суета и трескотня. И сильно хлопают дверями. Он рассказывал также, что это – очень крупная и разветвленная система со множеством отделов и филиалов во всех городах и селениях… При этом название учреждения – сущая абракадабра. Никто из знакомых Середы не может ни понять, ни запомнить. Даже Пенкин, даже Маша Великанова с ее аналитическим складом ума! Но самое любопытное, что и сам Середа не имеет понятия, чем там у него занимаются. Он утверждает, что и никто не знает, а пытаться выяснить что-либо о работе считается непозволительным. А Середе это и вовсе безразлично – его плоды деятельности человечества интересуют не больше, чем занятия каждого в отдельности. Может быть, они строят Вавилонскую башню. Или расшатывают Пизанскую. Неизвестно.
А Муся? Впервые войдя в ее дом со своей жилеткой в голове, Пенкин посочувствовал молодой женщине, проводящей время наедине со швейной машинкой. Ему показалось, этот устаревший стрекочущий механизм должен высасывать из портнихи жизнь. Он подумал, что она лишена всех радостей, так же, как хорошего образования, и ей не на что надеяться…
Но вскоре Пенкин с удивлением отметил, что, несмотря на бедность и незатейливость быта, на монотонность ее занятия, ее дом притягивает людей. Он заметил творящееся здесь сопротивление, вдохновенную деятельность. Портниха занималась одним из самых важных дел – она расцвечивала серую действительность, боролась с обыденностью. И вполне осознавала важность своего предназначения. Она была спокойна и весела. И как будто не помнила об опасности своего занятия…
А вот одна из ее заказчиц, Мария, куда неприкаяннее… Наряженная в нежно-сиреневые вискозы, Мария проводит время в темном углу неустроенной Машенькиной кухоньки. Весь день она – человек серьезный, молодой специалист-чертежник, сидит за пульманом. А вечерами она же – неприкаянная дива в лиловом. Она сидит, слушает рассказы о жизни, грубую брань и спасительные проклятия Машеньки (потому что мечтательная Машенька привыкла именно в сильных выражениях сочувствовать людям). Она охает, отстраняется от брызг соуса, вздыхает и молчит. И там, в этом углу, от теплой брани Машеньки на душе ее делается лиловее…
Пенкину казалось, что он хорошо понимает Марию. Уж во всяком случае, он не удивлялся ей, как ротозей, немеющий от изумления при виде яркого и необычного с первого взгляда явления. Школьный учитель, даже увидев Марию впервые, не думал удивляться.
– Совершеннолетняя девушка может носить что хочет и какого угодно цвета – это ее право. Нельзя подавлять в человеке индивидуальность, – справедливо заметил Пенкин.
И он смотрел безразлично, как на какую-нибудь из своих школьниц, на Марию. Марию в фиолетовых туфлях, чулках, платье, пояске и косыночке, с фиолетовой брошкой, кольцами,
