еще живы, но вождь, как мне кажется, мертв.
— Он жив. Удар Шеттерхэнда лишил Тангуа чувств, но в скором времени душа его вернется в тело. Подожди здесь, присядь пока. Когда вождь придет в себя и сможет снова говорить, мы вместе обсудим, как быть дальше. Но если кто-нибудь из вас поднимет на нас оружие, нож Шеттерхэнда выпьет кровь из сердца Тангуа. Хуг! Я тебе обещаю!
— Как вы посмели поднять руку на друзей?
— На друзей? Неужели ты веришь своим словам?
— Верю. Ведь мы выкурили трубку мира.
— Да, выкурили, но такому миру нельзя доверять.
— Почему?
— Разве обычаи кайова разрешают обижать друзей?
— Нет.
— Ваш вождь обидел Шеттерхэнда, и мы уже не считаем вас нашими друзьями. Смотри, вождь шевелится!
Тангуа, которого Стоун и Паркер положили на землю, действительно пошевелился. Спустя несколько мгновений он открыл глаза, посмотрел на каждого из нас, будто хотел вспомнить, что же случилось, наконец пришел в себя и крикнул:
— Уфф, уфф! Шеттерхэнд меня свалил. А кто связал?
— Я, — ответил я.
— Сними с меня ремни! Я приказываю!
— Ты не выполнил мою просьбу, и теперь я не исполню твой приказ. Ты не имеешь права приказывать мне!
Окинув меня злобным взглядом, Тангуа яростно прошипел:
— Молчи, щенок, не то я тебя уничтожу!
— Лучше ты помолчи. Тангуа обидел меня, поэтому мой кулак свалил его с ног. Шеттерхэнд не допустит, чтобы кто-нибудь безнаказанно обзывал его белым псом или жабой. Веди себя повежливее, иначе будет еще хуже!
— Я требую, чтобы меня освободили! Или вы все погибнете от рук моих воинов!
— Тогда ты умрешь первым. Подумай об этом. Вон там стоят твои люди. Если кто-нибудь из них двинется с места, я всажу нож в твое сердце. Хуг! Я сказал!
И я прикоснулся ножом к его груди. Кажется, до него наконец-то дошло, что он в моей власти и что я исполню угрозу. Нависла напряженная тишина. Бросив на меня ненавидящий взгляд, вождь, стараясь обуздать свой гнев, спросил:
— Чего же ты требуешь?
— Только того, о чем просил тебя раньше: не убивай сегодня апачей.
— Вы хотите сохранить им жизнь?
— Только до тех пор, пока мы здесь, вместе с вами. Потом поступайте с ними по своему усмотрению.
Опять нависла гнетущая тишина. Военная раскраска на лице вождя подчеркивала обуревавшие его чувства: гнев и ненависть. Я не надеялся, что он быстро сдастся, и был очень удивлен, когда вождь сказал:
— Пусть исполнится твое желание, а я сделаю больше, если ты согласишься исполнить мое.
— Говори!
— Во-первых, я заявляю, что ничуть не испугался твоего ножа. Ты не посмеешь убить меня, потому что мои воины разорвут вас на куски. Будь вы даже самые храбрые, стольких воинов вам не победить. Я смеюсь над твоей угрозой; я мог не выполнить твою просьбу, а ты не посмел бы меня убить. И все-таки собаки апачи не умрут у столбов. Обещаю тебе: они останутся в живых, если ты победишь в поединке на ножах.
— С кем я буду сражаться?
— С одним из моих воинов. Если он убьет тебя, погибнут все апачи, если ты его, апачи будут жить.
— И ты отпустишь их на свободу?
— Да.
Наверняка этот негодяй задумал какую-то подлость. Считая меня самым опасным среди белых и желая от меня избавиться, он выбрал такой вид борьбы, в котором индейцам нет равных, и против меня он, конечно, выставит настоящего мастера. Не раздумывая, я ответил:
— Согласен. Определим условия и выкурим трубку мира, а потом начнется поединок.
— Вы с ума сошли, сэр, — не выдержал Хокенс. — Я ни за что не позволю вам совершить эту глупость. Никакого поединка не будет!
— Это вовсе не глупость, дорогой Сэм!
— Глупость и вздор, каких свет не видывал. В справедливой и честной борьбе шансы должны быть равны, а здесь что происходит?
— Здесь все в порядке!
— А я думаю по-другому. Вы когда-нибудь дрались на ножах?
— Нет, никогда.
— Я так и знал! А ведь против вас выйдет мастер. Ладно, не о себе, так о других подумайте! Если вас убьют, погибнут и апачи.
— Но если я одержу победу, апачам сохранят жизнь и вернут свободу.
— Неужели вы в это верите?
— Да, потому что сейчас мы выкурим трубку мира, а это имеет силу клятвы.
— Даже черт не поверит клятве краснокожего, задумавшего подлость! Но даже если и допустить, что это будет честный договор, то как вы… как вы, гринхорн…
— Может, хватит, дорогой Сэм, называть меня гринхорном? — перебил я. Ведь вы уже не раз убеждались, что гринхорн тоже кое-что умеет!
Дик Стоун и Билл Паркер поддержали Сэма, но им не удалось меня переубедить. В конце концов Сэм с неохотой вынужден был сдаться:
— Ладно уж, ладно! Пробивайте своим твердым лбом хоть десять, хоть двадцать стен, если вам это нравится. Пусть будет по-вашему. Но я лично прослежу за тем, чтобы борьба была честной, и пусть пеняет на себя тот, кто нарушит правила! Моя Лидди отправит его прямиком на небо, так что он повиснет среди туч, разорванный на тысячу кусков, чтоб мне лопнуть!
Мы начали обсуждать условия поединка. Решено было начертить на песке восьмерку, то есть фигуру, состоявшую из двух кругов, касающихся друг друга. Каждый из противников занимает свой круг и не смеет переступать его границ. И никакой жалости — бой должен вестись до непременной смерти одного из нас. В то же время товарищам убитого запрещается мстить за его смерть.
После того как мы оговорили все условия, я велел развязать Тангуа, и мы выкурили трубку мира. Потом мы освободили и двух пленных кайова, и краснокожие отправились к своим, чтобы известить их об ожидаемом развлечении.
Старший инженер Бэнкрофт и геодезисты пытались отговорить меня от поединка, но я не обращал на них внимания. Дик и Билл хотя и тревожились за меня, но воздерживались от упреков. Хокенс ворчал, скрывая беспокойство:
— Надо было придумать что-нибудь другое, а не соглашаться на этот явный обман, сэр! Я всегда утверждал и сейчас повторяю, что вы человек легкомысленный, невероятно легкомысленный! Ну какая вам польза от того, что вас зарежут? Ответьте, если можете.
— Разумеется, никакой.
— Ох, вы только и знаете, что злить меня, и я начинаю жалеть, что не подружился с более солидным человеком.
— Вы на самом деле переживаете за меня, дорогой Сэм?
— Еще бы! Что за дурацкий вопрос! Вас ведь наверняка укокошат. А я что буду делать на старости лет? Что? Я вас спрашиваю! Мне совершенно необходим гринхорн, чтобы учить его уму-разуму! А с кем
