в эти годы.
Не образ ли этой женщины невольно стоял перед Маминым, когда он писал свою позднюю повесть «Черты из жизни Пепко», описывая студенческие годы в Петербурге, литературные мытарства? Многое свидетельствует, что прообразом героини повести Аграфены Петровны послужила Аграфена Николаевна Иванова. В этом выразилось уважение к ней Мамина.
Дальняя дорога — это и душевное исцеление. Дмитрий оглядывался на прожитые петербургские годы, взвешивая заново все свои решения, все случаи, когда в чем-то поступался, тратил напрасно силы и время, проявлял легкомыслие. Курса университета не закончил, писателя из него не получилось… Но ведь все поправимо, все можно наверстать. Победив нездоровье, он сможет через год вернуться в Петербург, в университет. Литераторства не оставит, это же ясно! Повысит меру требовательности к себе, точнее определит свои цели в литературе. Надо оставить мысли о поражении. Его не было. Возвращение домой — лишь передышка. Воздух родины исцелит его, напоит новыми силами.
Панорама Волги, сильное движение могучих вод безраздельно захватили Дмитрия. Душа словно бы обновлялась при виде речных просторов, высокого неба, торжественного покоя берегов, синевших вдали и манивших к себе.
От Камского устья, где воедино сливались желтые и белесоватые воды двух русских величавых рек — Волги и Камы, соединявших уральские и русские стороны, повеяло дыханием родного края. Белые волжские отмели, заросшие орешником и дубами, сменились красноватыми глинистыми берегами, а по горам, все более круто поднимавшимся над быстрой Камой, пошли строгие хвойные боры.
Дмитрий думал о том, что как только перевалит он через Камень (так порой называли Каменный пояс Урала) — и попадет точно в другое царство, в горный край заводов, промыслов, рудников, неисчислимых богатств земли; в край народного горя, нужды, продолжающегося крепостничества.
Но это — его родина, его народ, от которого нельзя ему отрываться во все дни жизни своей.
Преодоления
Моя цель — самая честная: бросить искру света в окружающую тьму, окружающую языци.
Д. Н. Мамин-Сибиряк
1
Родные уральские места…
Первое впечатление бывает обычно самое сильное. Оно охватывает картину в целом, потом дробится на частности и подробности, не уловленные сразу.
Каким же неприемлемым против тихого Висима предстал перед Дмитрием большой заводской поселок Нижняя Салда, где жили теперь Мамины, раскинувшийся на всхолмленной равнине, с поредевшими от вырубок ближними лесами, распаханными вокруг землями.
Особенно поразил поселок обширностью городских застроек и многолюдством. Скорее уездный городок, чем заводской поселок. В нем около десяти тысяч жителей, чуть ли не впятеро больше, чем в Висиме. Почти две трети его населения связано тесно с заводом. После Нижнего Тагила — это второй по величине завод Демидовых.
Издалека, при подъезде к Нижней Салде, сначала виднелось темное облако дыма, потом показывались золотистые купола двух больших каменных церквей. В центре — солидные купеческие лавки, даже, рынок, чего не водилось в Висиме, с каменными магазинами, складами, лабазами, длинными столами под навесами. Самые большие каменные дома — господский, управителя завода, неподалеку — двухэтажная заводская контора. Центральная улица засыпана мелким острым доменным шлаком. Дома, с огородами на задах, разбежались по течению реки Салды многими длинными прямыми, без деревца, улицами, заросшими по-сельски курчавой травой. Ближе к заводу, на большой площади, растянулись громадные топливные запасы, с высокими, в несколько рядов, дровяными поленницами и черными гребнями древесного угля. Круглые сутки тут шла бойкая суета десятков баб и мужиков, занятых непрерывной погрузкой дров и угля. Но сколько ни вывозили топлива на завод, эти штабеля никогда не скудели. Совсем неподалеку — многочисленные заводские каменные строения, над которыми поднимались четыре темные, блестевшие на солнце крутыми железными боками, доменные печи с вечными над ними тяжелыми дымами.
Из окон родительского дома с одной стороны виднелся далеко уходивший обширный пруд в голых берегах, с редкими каменными валунами и кривыми раздерганными ветрами соснами, с другой, левее — четыре доменные башни у самой плотины. По ночам, когда стихали дневные шумы, особенно внушительным было их тугое гудение. При выпуске чугуна из жерл домен вырывались драконьи языки пламени, полоскавшиеся на ветру, сыпавшие рои искр. Вся окрестность озарялась тревожным багровым заревом.
До чего же спокойно потекли первые дни жизни под кровлей родительского дома, в кругу самых близких и любящих людей у прибывшего в Нижнюю Салду петербургского студента! Отогревалась душа у Дмитрия, затягивались сердечные рубцы. Петербург, где каменные дома бесконечных улиц, с глухими колодцами дворов, стояли суровыми плотными рядами, смыкаясь стенами, оставшийся в памяти гнилыми туманами, сырыми холодами, раскаленной летней пылью, словно отступал куда-то в недавнее и все больше отдалявшееся прошлое.
О столичной жизни Дмитрий распространялся мало, предпочитая отмалчиваться или отделываться шуточными подробностями. Пытался несколько раз Наркис Матвеевич побеседовать с сыном о его литературных делах, но тут Дмитрий, прежде почти во всем с отцом откровенный, наглухо замыкался и уходил от разговоров. Слишком тяжело было вспоминать петербургские литературные мытарства.
Домашний уклад в семье Маминых оставался почти таким же, как и в Висиме. Только у Наркиса Матвеевича стало больше обязанностей. Приход оказался велик. Отец почти весь день был на ногах, сильно уставал. Дмитрию бросилось в глаза, что за эти пять лет он заметно постарел, резче обозначились скулы, запали темные глаза. Борода, прежде шелковистая, стала жесткая, словно перестоявшая трава, начинала седеть. Появилась раздражительность, чего раньше Дмитрий не замечал за отцом. Мать же осталась как будто прежней. Тут, в Салде, как и в Висиме, к ней приходили женщины за советами и утешениями. Кто бы ни обратился, всем она умела помочь. Для каждого у нее находились особые, идущие от сердца, слова, улыбка. Дмитрий теперь яснее понимал характер матери, проникаясь все большим к ней уважением.
Заметно подросли Володя и Лиза, особенно вытянулся Володя. Лизу Дмитрий почти не знал, а ей шел одиннадцатый год. С Володей же в этот приезд очень сблизились. С ним Дмитрию было интересно, он слушал рассказы брата о гимназии, о порядках в ней, старался понять, каковы склонности Владимира, наталкивая его на чтение серьезных книг, возбуждая к ним любопытство. Невольно, с оттенком некоторой зависти, сравнивал с ним себя в его же годы. Насколько же легче, интереснее складывалась гимназическая жизнь Володи! Ближе и шире был мир книг, доступнее серьезные занятия. Как хорошо, что брат миновал бурсу.
Тревожил Дмитрия, как и родителей, Николай. Он огрузнел, появилось в нем что-то неряшливое. Он так и не оправился от поражения и, что самое горькое, внутренне давно смирился со своим положением низшего конторского служащего на крохотном жаловании. Он вращался в особом мире самого мелкого заводского люда,
