я излечусь?» И это даже несмотря на то, что я ему рассказал о возможной тысяче лет жизни, пусть и немного в другой форме. Я сказал, что вероятность излечиться есть.
– Ты же сказал, что не собирался обманывать и выдавать ДМЗ за лекарство.
– Да, это так, но вот какое дело, если мой эксперимент завершится успехом, если получится найти способ продлить действие ДМЗ до нескольких дней, а лучше лет, я уверен, человек уже не сможет забыть этот опыт. Сознание, я убеждён, перейдёт на качественно иной уровень, сознание превратится в саму осознанность и станет таковым, что всё связанное с телом не будет иметь никакого значения. Разве это не излечение?
– Ты лукавишь, Отто, ты же понимаешь, о каком исцелении говорил он!
– Понимаю, но ведь ключевое слово – излечение, а значит, я ему не соврал! Тем более, Андрей Михайлович, знаете, что я понял? Я понял, что не обязательно вообще спрашивать мнение человека в подобном случае. Да какое вообще мнение может быть, если люди не знают, что им нужно излечиться.
– Так, интересно.
– Да уж, интересно. Ладно Заворотнин, ладно все те, кого я уговаривал, они хоть понимали, что им нужно излечиться, а остальные? Те, кто думает: «Ну, раз у меня ничего не отваливается, раз я хожу, дышу, живу, ем и сплю, значит, я здоров». Они же все больны жизнью, мучаются тупостью, хворают никчёмностью, простужены бессилием, а ведь на столькие свершения были бы способны, если бы осознали, что больны и должны излечиться. Вот Заворотнин. Такая головокружительная карьера, деньги, популярность, молодость, что ещё нужно? И если он и понимал, что это не навсегда, что смерть придёт и за ним, то наверняка думал, что это случится не скоро, что впереди ещё много лет успеха и денег. Мне жаль его, и не потому, что он был здоров, а теперь болен, а потому, что он не понимал, что никогда здоров не был. Может быть, его рак и есть выздоровление, если, конечно, у меня всё получится.
– Не знаю, что ответить тебе, Отто, мне кажется, человек всё-таки имеет право выбора и никто не может за него решать, как ему прожить свою жизнь, к чему стремиться и нужна ли ему эта пресловутая осознанность.
– Вы оттого так думаете, что решили, будто человеку не требуется спасение. А человека уже нужно не просто спасать, его нужно реанимировать, а у больного при смерти, как вы знаете, никто мнения не спрашивает, и не всегда потому, что не принимают во внимание, а потому, что он в бессознательном состоянии: захлёбывается собственной кровью и срётся под себя.
– И кто же у нас тут врач? Не ты ли?
– А почему нет? У вас сомнения в моих способностях?
Конечно, никаких сомнений в способностях Отто у меня не было, даже не понял, почему сказал именно так, вырвалось, как простое сопротивление словам Отто, словно я сам тот обосравшийся и в крови, которого нужно реанимировать. Но я этого не сказал, а только пожал плечами:
– Не знаю, не мне решать.
– Вот именно, никому ничего решать не надо, всё должен решать врач, а тут и консилиум не требуется, и так ясно – срочное хирургическое вмешательство.
– Хорошо, и в чём смысл всей этой экзекуции, если вкратце?
– Я его держу в искусственной коме, когда выведу, мне нужно узнать, будет ли он помнить, что был осознан, и как долго он сможет в осознанности оставаться. Если да, тогда я пойму, как мне продлить действие препарата хоть на какое-нибудь длительное время.
– Слушай, Отто, я перестаю понимать твою логику. К чему тогда была твоя задумка со школой насильственного просветления? – спросил я.
– Школа закончилась, пора получать высшее образование.
– Так что, зря была школа?
– О нет, конечно нет, со школой очень приятное последствие обнаружилось. Те, кто успел за прошедшее время размягчить себе макушки, теперь мне очень преданны. Я не знаю, как оно так сработало: бывшие мягкомакушечные люди открыто действовать по-прежнему не готовы, но рады мелко гадить. Может, в них отражение эпохи, когда в почёте не вожди, а предатели; когда труса, бежавшего с поля боя, не расстреливают, а кормят, поят и показывают по телевизору, наделяя качествами, которыми тот не обладает; когда мужчинам не зазорно ныть и жаловаться; когда женщинам не стыдно быть только чьей-то лентой в социальных сетях для утренней мастурбации. Но мне это на руку, Андрей Михайлович, и, скажем так, выпускники школы насильственного просветления ещё сыграют свою роль.
– А какая вообще была цель? – спросил я.
– Проверить, всего лишь проверить – способны ли они делать то, что я им скажу. Даже если сделать нужно нечто совсем иррациональное и бессмысленное.
После своих слов Отто замолчал, вертя в руках шприц без иглы, где ещё оставалось несколько капель его препарата. Я смотрел на него с восхищением. У меня было проскочила мысль, что наш парень, возможно, сошёл с ума, но на безумца он не походил. И его слова, они не были пустым звуком, в них чувствовались уверенность и сила, и не было у меня никаких сомнений в его способности осуществить всё, что он задумал.
– Хотите попробовать, Андрей Михайлович? – Отто протянул мне шприц.
– А почему нет? Что нужно делать?
– Откройте рот.
Я открыл рот, Отто выдавил остатки прозрачной жидкости мне на язык.
– И что теперь?
– Ничего, просто ждите. Пойдёмте в дом, здесь обстановка не располагает.
Мы вошли в дом. Я уселся в уютное кожаное кресло перед телевизором. Тут же на кресле лежал пульт. Я включил телевизор. Шли новости. Сначала показали президента. Он спускался по трапу самолёта. Мне показалось, что его походка похожа на походку стрелка, готового в любой момент рвануть из кобуры пистолет. Одна рука президента прижата к бедру, что явно неудобно при ходьбе. Затем показали сюжет, где истребитель-бомбардировщик на форсаже уходит со взлётной полосы. Через секунду черно-белая съёмка с беспилотника: маленькие фигурки людей с высоты даже на людей не похожи, всё происходит будто в видеоигре. Снова самолёт, теперь уже сбрасывающий бомбы, и снова кадр с беспилотника, где бомбы попадают в цель. Вспышка, и на месте, где только что копошились люди, – воронка. Снова показали президента. Какой-то политический форум. Он сидит полуразвалившись в кресле и рассказывает анекдот. По правую и по левую руку сидят главы государств, участвующих в форуме. Смеются.
В комнате стало темнеть. Я посмотрел в окно, подумав было, что уже вечереет, но за окном – яркое солнце середины дня. Я зажмурился, а президент продолжал рассказывать анекдот, но слов
