В изобразительном искусстве Шильф ничего не смыслит, так что выдать себя за потенциального покупателя ему могло взбрести только в минуту временного помрачения. Голова покрылась испариной, и пот стекает по затылку. Такая, как она сейчас есть, сидящая перед ним на стуле, неприступная, сюрреалистичная, источающая холодноватость, как Ремесленный ручей перед ее домом, Майка представляет собой единственное в этих стенах творение, которое Шильф, не сходя с места, приобрел бы прямо со стулом. Он поставил бы ее в своей квартире и держал бы там, чтобы она сидела и не двигалась и ничего не говорила, по крайней мере при нем. Неудивительно, что Себастьян ее любит, думает комиссар. Рядом с такой женщиной, как Майка, бледнеют все вопросы о законах природы. В любом из всех мыслимых параллельных миров она присутствовала бы, оставаясь всегда равной себе.
Майка тоже глядит на ярко-красный, жутко дорогой авторский стул «жиро́м», однако там сидит не произведение искусства, а нескладный, потный человек, бросающий на нее странные взгляды. В голове у нее хозяйничают мертвый Ральф Даббелинг и похищенный Лиам, раздуваясь до гигантских размеров и ежеминутно грозя взорваться. Майка — жертва, она не сделала ничего плохого, она просто уезжала в отпуск. Ее вина заключается только в том, что она несколько дней отсутствовала, а потом ей пришлось смотреть, как у нее на глазах муж превратился сначала в чужого человека, а затем в орущего монстра, который схватил ее за плечи и швырнул на пол. После ссоры прошло всего каких-нибудь три часа, но случившееся уже кажется ей чем-то невообразимым. Она подготовилась к тому, что случилась беда, но такая, в которую можно ткнуть пальцем; она была не готова к тому, чтобы ни слова не понять на родном языке. Список самых ужасных дней в ее жизни уже открыт, каждый следующий день будет вытеснять своего предшественника с первого места, и, как догадывается Майка, так будет продолжаться еще неизвестно сколько времени.
Человек, сидящий на стуле «жиро́м», так потеет, словно собрался растечься водой и таким образом исчезнуть с лица земли. Он потеет слишком уж сильно для коллекционера и тем более для простого любителя, пришедшего ради случайной покупки. Холодно-спокойными остаются только глаза. В них Майка видит что-то неприступное, сюрреалистичное — отражение прекраснейшего из произведений искусства, которое этот человек, если б мог, купил бы сразу, не сходя с места. Это произведение — она сама. Встретясь с ним глазами, она успокаивается, ей становится все спокойнее и спокойнее — почти что так спокойно, словно она без страха шагнула навстречу внутренней смерти. Она выдержит этот взгляд и дальше. Она может целый век смотреть не мигая. При ней остается форма, а форма всегда способна надолго пережить содержание.
— Чем могу быть вам полезна?
Вопрос удался как нельзя лучше. Рыженькая, расположившись за письменным столом возле входа, как в замедленной съемке, перелистывает бумаги в скоросшивателе. Комиссар изменил положение, облокотившись на слишком высокую спинку. Эта поза снова такая же вывернутая, как и прежняя.
— Я здесь по поводу шантажа первого и второго.
Лицо у Майки — фасад без единой тени.
— Вы были в моей квартире?
— Заглянул очень ненадолго.
— Странно, что вы заговорили об этих картинах.
Через дверь, ведущую во дворик, доносятся голоса попугайчиков, они продолжают комментировать эту сцену. Майка перекладывает ноги на другую сторону:
— Сегодня, когда я вернулась из отпуска, на стене возле «Шантаж I» и «Шантаж II» было мокрое пятно в виде ладони.
Шильф не отвечает. Он тоже заметил мокрое пятно.
— Мой муж швырнул о стену цветочную вазу, потому что… Извините меня… — У Майки дернулся подбородок. Впервые за все время на ее губах показался какой-то намек на улыбку. — Неудачный день. Повсюду знаки.
Улыбка проступает заметнее; ее действие таково, что у комиссара сжимается сердце.
— За этими картинами стоит грустная история. В мире такое встречается на каждом шагу.
— Картин или грустных историй?
— Наверное, это одно и то же.
— Возможно, вы правы.
— Хотите послушать эту историю?
— Непременно.
— Это — последнее произведение художника. Он извел на оба холста сорок фунтов масляных красок. Написал картины словно бы для того, чтобы истратить все запасы. С тех пор он отошел от живописи.
Майка говорит быстро и тихо. Художник, любимец муз, самолично открытый Майкой, в один прекрасный день влюбился в молодого парня. Тот скоро переехал к нему жить. Отношения между ними сложились такие, что способны были превратить в арену греческой трагедии любую скамейку в парке. В то время как художник не отличался ничем примечательным, кроме безумно горящих глаз, его друг, казалось, был создан по эскизам Микеланджело. Стройный, смуглый, гибкий. Сплошь — тело, и никакой души.
На вернисажах паренька можно было видеть грациозно слоняющимся по залам. У него была только одна забота: как бы отвлечь внимание посетителей от экспозиции. Мужчины и женщины провожали его глазами. Когда вечер проходил удачно, о юноше разговаривали больше, чем о картинах. Он не любил работы своего любовника. Он вообще не любил искусство. Он думал, что искусство только для того существует на свете, чтобы оттеснить на задний план красоту. Говоря о красоте, он главным образом подразумевал свою собственную.
— Вы знаете, что такое ревность? — спросила Майка.
— Понаслышке, — заявил комиссар.
Прошло два года. Парнишка с гордостью выставлял напоказ свои кровоподтеки. Когда накал боев дошел уже до предела, мальчишка предъявил ультиматум: либо картины, либо он.
— И художник выбрал любовь, — предположил Шильф.
— Не угадали! — ответила Майка.
Художник выбрал искусство. Он прогнал к чертям своего любовника, сублимировал свое отчаяние в краски и создал «Шантаж» I и II. Затем музы покинули художника, последовав за молодым человеком.
— После этого он больше не создал ни одного значительного полотна, — сказала Майка. — Иногда любовь бывает формой саморазрушения.
Она трогает мизинчиком уголок глаза, словно удаляя оттуда соринку. Ни один из собеседников не берет на себе инициативу, чтобы продолжить разговор следующей репликой. Пока Майка молча глядит себе под ноги, многоголосье мыслей с оркестровой мощью разыгрывает в голове Шильфа целую симфонию из вопросов, которые ему нужно задать, и метких замечаний, которые следовало бы сделать. Философские мысли об архитектонике ударов судьбы. Вопросы о стоимости картин, которые якобы его интересуют. Открыв наконец рот, он из всех мыслимых фраз выпаливает ту, что первая подвернулась, причем, как оказывается, самую неподходящую:
— Как вы справились с гибелью Ральфа Даббелинга?
Едва прозвучало это имя, Майка вскакивает с места. Она озирается вокруг, словно ошиблась дверью и нечаянно затесалась в чужой разговор:
