прошедших ничего не значащих пяти минут Коля Штырь, бывший в компании за старшего, рискнул наконец прямо поинтересоваться у Чурило новостями. Кавторанг задумался, видимо, решая, стоит ли делиться с молодежью тем, что он уже знал. В итоге уже сформировавшееся уважение к профессионализму и опыту молодых моряков победило, подкрепленное тем фактом, что сходов на берег уже не предвиделось.
– Да, это вы, ребята, верно поняли, что в Пиллау мы уже не вернемся, – заметил он. – А зачем необходим поход в Кронштадт, объяснять, наверное, не нужно… Выгрузка боезапаса, докование, покраска, текущие работы по механизмам, потом снова погрузка боезапаса и припасов – и вперед, в открытое море. Что в мире творится, вы все знаете: не сегодня-завтра фрицы стакнутся с союзничками и попытаются нам вместе шею намылить. Так что, штурманы, зубрите лоции Скагеррака… И Каттегата… Слова-то какие… – Он глубоко затянулся, глядя в потолок. – Я их лет двадцать уже не слышал…
– Крейсера с нами пойдут? – Подобравшиеся от серьезности разговора офицеры смотрели на Чурило как попы на алтарь.
– Ну, до некоторых широт пойдут. А потом сами, ножками. Главное, проливы пройти так, чтобы ни одна сволочь, – при этом кавторанг сжал кулак так, что побелела кожа, – не засекла. А это сложно. Но если нас запрут в Балтике – финиш, корабли можно было и не строить, все равно врагов у нас здесь не осталось…
Да, врагов у Советского Союза становилось все меньше по мере того, как фронты, толкаясь локтями, будто бегущие по узкому коридору люди, продвигались все дальше на запад.
Двадцатого октября советские и югославские войска освободили Белград и прошли по его улицам под двумя флагами, осыпаемые поздними осенними цветами из рук плачущих от счастья горожан. Это было настоящее боевое содружество славян – партизан маршала Тито, несколько долгих лет в неравной борьбе изматывавших немецкие армии, и воинов трех десятков народов, носящих погоны Красной армии. Никакие политические игры и сопливые пропагандистские лозунги не могли сделать того, что сделала с людьми общая победа над сильным и умелым врагом.
К сорок четвертому году в характере советских людей очень многое изменилось. Помимо массы личных черт и особенностей, сводимых естественным отбором к умению выживать в сложных и многообразных проявлениях войны, начинал главенствовать один фактор. К сорок четвертому году советские люди начали себя уважать. Каждодневно находящийся лицом к лицу со смертью человек уже не особо боялся страшного и сурового сотрудника особого отдела, уже не слишком трепетал перед большим начальством, потому что начальство далеко, а смерть – рядом.
Фронтовики знали, что они могут, они уважали врага и знали, что сами сейчас внушают ему уважение. Строгое выражение на лице старшего офицера – тыловика уже вызывало не столько трепет, сколько внутреннюю ухмылку, поскольку тот в атаки не ходил, и попытка напугать фронтовиков грозно сдвинутыми бровями воспринималась разве как насмешка. Фронтовики, вернувшись после победы домой, собирались открывать двери начальственных кабинетов ногой: «Где вы были, товарищ начальник, когда мы горели в танках, тонули на переправах, загибались от ран в госпиталях? В тылу были? Вот то-то же!»
И только очень немногие понимали, что все, что ты делаешь на войне, не имеет для тебя практически никакого значения. Если солдат струсит, бросит оружие, его расстреляют перед строем или, если повезет, отправят в штрафроту с каким-то еще шансом вернуться. Но когда все это закончится, то честно и смело воевавших солдат задавят тыловые хари в узких погонах офицеров административной службы[86], у которых всегда будет больше медалей и лычек, всегда больше здоровья и сил. Потому что они не мокли и не мерзли, лучше жрали и не перелопачивали кубометры земли, чтобы остаться живыми.
И оружие у фронтовиков отнимут, и заставят снова бояться говорить о том, что они видели, что они думают. «Ах, говоришь, в Померании воевал? Интересно, интересно… А как там немцы живут? Что? Советские люди, по-твоему, живут не лучше? Ах ты сволочь троцкистская!» И фронтовик, озираясь, выбежит из кабинета и будет долго еще дрожать, не зная, придут за ним или нет, и снова будет опускать взгляд, наткнувшись на гордого и презрительного лейтенанта НКВД, идущего по улице с видом хозяина…
Но до этого было еще далеко.
Эскадра покинула стылый город в десять утра, после дозаправки пришедших с небольшим опозданием эсминцев. Развернувшись уже в акватории в походный ордер и выйдя за тральщиками через проход между увенчанными маячками молами, тяжелые корабли, растопырив стволы зениток, наконец-то начали отдаляться от берега. Погода была для октября вполне приличная, и над эскадрой кругами ходили несколько МБР-2[87], базировавшихся на разлохмаченном авиацией немецком гидроаэродроме на косе.
К вечеру сменяющие друг друга противолодочники отстали, и эсминцы сомкнулись теснее. Хотя они шли вдоль берегов, полностью контролируемых советской авиацией, но в стремлении привлекать как можно меньше лишнего внимания к новым кораблям командование флота не стало обеспечивать внешнее истребительное прикрытие.
Шестерка «аэрокобр», попытавшаяся подойти к кораблям на четырехкилометровой высоте, была заблаговременно перехвачена звеном Ворожейкина[88], который, пристроившись к ведущему группы и сдвинув назад фонарь, вполне доступно объяснил тому жестами, чтобы ближе не лез. Пилот попытался изобразить недоумение, несколько раз подняв и опустив рукой летные очки на шлемофоне, но майор характерным движением провел себе рукой по горлу, уведя потом кисть вверх. Тот посмотрел на ряд красных звезд на фюзеляже и что-то такое явно осознал. Четверка Ворожейкина минут десять провожала «аэрокобры» в сторону берега и, покачав крыльями, отвернула назад, оставив тех в полном недоумении.
Из-за тралов корабли не могли идти быстро, и только когда добрались до значительных, по балтийским меркам, глубин, ход довели до экономических шестнадцати узлов. Веер эсминцев открывался и закрывался вокруг «Союза», «Кронштадта» и «Чапаева», заслоняя их от возможного нападения подводных лодок.
К половине шестого вечера следующего дня, когда корабли проходили группу лежащих между Готландом и Сааремаа банок, эскадру прикрыли восемь вышедших из Рижского залива «морских охотников». Эстонские острова обошли по широкой дуге и в узость бутылочного горлышка Финского залива, между Ханко и Палдиски, вошли уже глубокой ночью. Здесь снова шли за тралами, окруженные десятками тральщиков и сторожевиков ОВРа, готовых принять на себя случайную плавающую или не вытраленную мину (девятнадцатого прямо на таллинском рейде затонул тральщик Т-379, то ли подорвавшийся на мине, то ли торпедированный подводной лодкой, что наводило на всякие нехорошие предчувствия).
Без единого огонька прошли траверзы Таммисаари, Карджаа, Киркконумми. Потом залив начал постепенно расширяться. С рассветом эскадра склонилась южнее, подальше от возможного любопытства финнов – дали, называется, на свою голову независимость. Кому бы из старых золотопогонников пришло в
