— Где ты? — спросил я.
— Стою в телефонной будке, — сказала она.
— В телефонной будке, ты знаешь.
Я не знал, что говорить. У меня накопилось так много вопросов.
— Я только хочу спросить, — сказала она. — Ты помнишь, как в первый раз поцеловал меня?
— Да.
— Да, правую.
— Нет, левую. Ты вечно путаешь.
— Это была правая.
— Левая. Я еще чувствую прикосновения твоих губ на левой груди. Поэтому я знаю это наверняка. Я еще чувствую, Роберт.
— Где ты? — спросил я.
Она молчала.
— Чувствую, как ты стягиваешь с меня бюстгальтер, — наконец сказала она. — Чувствую, как ты, склонившись, целуешь мою грудь. Я глажу тебя по волосам, а ты целуешь мою грудь. Я чувствую это каждой клеточкой. Ты целуешь мою левую грудь.
Она не ответила.
— Скажи, где ты, милая.
— Я просто хотела тебе сказать, — продолжала она. — Чтобы ты знал.
Она пожелала мне спокойной ночи и повесила трубку.
Я встал с постели и быстро оделся. Спустился на лифте и прошел по пустому первому этажу. Снаружи шел дождь. И от дождя ночь становилась темной. Я побежал к телефонной будке у автовокзала. Обычно она звонила мне оттуда. Это была старомодная будка. На телефон падал свет. Воздух казался отработанным, как будто в нем витали молекулы прошлых разговоров.
Взяв машину, я начал разъезжать по округе. Остановился перед домом в Эррафлоте. У входа горела лампа. Больше света не было. Я поехал дальше. На улицах никого. Единственным признаком жизни были вспышки фар, да и те тут же поглощал черный асфальт.
~~~
Меня разбудил гудок рефрижератора, чем-то напомнивший мелодию из передачи «Вокруг Норвегии». Я встал и отдернул занавески. Одда была похожа на передержанную фотографию. Вокруг рефрижератора собрались дети. Судя по количеству народа на площади, была суббота.
Я снова плюхнулся в постель. Мне показалось, будто вся жизнь утекла сквозь пальцы, и это уже не мой город. Из соседней комнаты послышался смех. Потом — треск. И снова — смех. Я не знал, что делать. Мне хотелось быть частью чего-то большого. Жаль, что Франк тогда не пристрелил меня. Лучше бы меня пристрелили.
Я взял с ночного столика газеты. Но сил читать их не было. Везде писали про убийство, и нигде — про пропажу Ирен. В «ВГ» была статья, в которой Педерсен говорил, как его сын любил водить рефрижератор. А о «Рональдо» написали только маленький абзац. Девятилетний мальчик. Имя неизвестно. Личность не опознана. Мне вдруг стало интересно, о чем думал «Рональдо», пока падал во фьорд? Какой была его последняя мысль? Думал ли он обо мне? Или об отце, который прилетит на самолете и спасет его?
На мобильник позвонила мама. Спросила, получил ли я сообщение. Я ответил, что не получал.
— Ты с Франком не говорил? — спросила она.
— Нет, — ответил я.
— Я всегда это знала, — сказала мама. — Все в итоге выправляется, Роберт.
— Что ты знала?
Мама рассказала, что утром звонила Ирен. Она вернулась в Одду. Сказала, что ей понадобилось побыть одной. Просто побыть одной несколько дней.
— Бывает, — подытожила мама.
— Бывает, — согласился я.
— Не поверишь, но у меня тоже были мысли о том, чтобы побыть одной.
— А что Франк?
— Просто счастлив, что она вернулась. Знаешь, твой брат ведь джентльмен.
— Да ну?
Она помолчала, потом спросила:
— Так вы больше не друзья?
— Друзья.
— Ты не рад, Роберт.
— Да рад, рад.
— А по голосу не скажешь.
— Я очень рад, что она вернулась.
Мама сказала, что день сегодня чудесный. Солнце светит, на дворе лето, и Ирен вернулась. Маме даже удалось разыскать отца. С утра он пошел покупать газеты и пропал. Но, к счастью, позвонили из таверны «Синдерелла». Он был там.
— Отец дошел аж дотуда? — спросил я.
— Да, я говорила с ним по телефону, и он сказал, чтобы ты заехал за ним и отвез домой.
— Зачем?
— Он только сказал, чтобы ты за ним заехал.
— Хорошо, мама.
— А потом пообедаем у нас в саду. У нас ведь праздник.
Я положил трубку и начал одеваться. Ни рубашка, ни штаны на мне не сидели, хоть это и была моя собственная одежда. Руки и ноги не слушались.
В киоске я просмотрел газеты. Про Ирен — ничего. И про убийство, кажется, тоже ничего нового. Я поехал по западной стороне. Сёрфьорд блестел словно зеркало. Фольгефонна была похожа на молодую барышню. Горные хутора клубились хлорофиллом. Скоро пойдут клубника и вишня. Как будто туристам на заказ.
Я не понимал, что же случилось с Ирен. Почему она пропала? И почему вернулась? Я, наверное, никогда не получу ответ. Разве что такой: в маленьких городках порой накапливается столько дряни, что ничего не поймешь.
В Моге пришлось резко затормозить. На дороге лежала мертвая собака. В нее тыкал палкой раздетый до пояса пенсионер. Я решил не наблюдать эту сцену. Объехал собаку и нажал на газ.
Таверна «Синдерелла» находилась радом с центром «Но». Больше всего это придорожное заведение походило на летний домик с правом продажи спиртного. Я остановил машину рядом с ним. Отца я заметил раньше, чем он меня. Он сидел за столиком на свежем воздухе, а перед ним стояло пиво и лежала стопка газет. На отце были черные очки в стиле Элвиса — они ему не шли. На светлой рубашке темнели пятна пота.
Я сел и закурил.
— Ты сюда пешком добрался? — спросил я.
— Мне захотелось пить, — ответил он.
Мы сидели и смотрели на Сёрфьорд. На пристани внизу рыбачили загорелые мальчишки. На улице шумели машины. Кто-то спешил отдыхать, кто-то торопился с отдыха. За нашими спинами гудели голоса других посетителей. Они смотрели острые моменты чемпионата мира. Их крутили под заводную музыку. Я увидел, как Рональдо, обманув трех защитников, забивает гол.
— Поехали домой? — спросил я.
Отец сразу же встал. Когда мы спускались по лестнице, я заметил, как он постарел. Силы покидали его, как будто он выдохся на длинной дистанции, на которую не стоило бежать.
Он сел в машину, настроил под себя сиденье и, почувствовав неприятный запах, открыл окно. Всю дорогу до Одды он смотрел прямо перед собой. Ждет, что я заговорю первым, подумалось мне.
