за руку двоих детей — девочку, как две капли похожую на мужа-насильника, и мальчика, в чьих глазах неизвестный художник смешал палитру целого мира.
— Первородная, — выдохнула Полина, открывая глаза.
— И наша обитель, — Карел задумчиво пригладил растрепавшиеся волосы девушки. Не спеша отпускать Полину из объятий, пристально взглянул ей в лицо, будто желая убедиться в правдивости увиденного. — Дитя любви, плод насилия и ребенок порядка. Три ветви Повиликового древа, порожденные Первородной от трех мужчин. Это все объясняет.
Вторя мужчине, не отводя взгляда, Повилика продолжила:
— Вы даруете жизнь, мы забираем, а что могут третьи?
— Использовать нас двоих. Они — потомки графа Кохани, известные как садовники. Маттео Кохани и твой Рейнар — одни из них.
Полина резко оттолкнула Карела, разрывая хрупкую установившуюся связь. Остервенело отвернулась и на волне сильных эмоций обрушилась на молодое буковое деревце, робко выглядывающее из-за широкого ствола старого собрата. Ветви качнулись, жалобно застонали и стали чернеть, засыхать под неумолимым взглядом разозлившейся Повилики.
— Тише! — ладони Гиностеммы вновь опустились на девичьи плечи и дыхание обожгло висок. — Лес не виноват в превратностях наших чувств. Ты полюбила врага, я ту, кто не способна любить.
Полина повела плечами, стряхивая мужские руки. Обернулась, раскрасневшаяся от гнева:
— Откуда ты знаешь про Рейнара? Может он один из вас?
— Я не чувствую других, — Карел покачал головой, примирительно улыбаясь и отступая на полшага.
Уже тише Полина спросила:
— У садовников есть родовой знак, вроде моего клематиса или твоей лианы?
— Нет, насколько мне известно.
«А у Рея есть!» — радостно откликнулось сознание девушки, вспоминая татуировку в форме дерева на груди Гарнье, как раз в районе сердца. «Значит, Гин просто не в курсе!» — довольная своим выводом, Полина уставилась на мужчину с выражением превосходства всезнающей юности. Карел лишь грустно улыбнулся в ответ и мимоходом коснулся засушенного бука, возвращая жизнь омертвевшему по прихоти повилики стеблю.
— Ни здравый смысл, ни советы чужого опыта не способны удержать молодость от собственных ошибок, — сев на поваленное дерево, он вытащил из корзины для пикника два бокала и бутылку золотого на просвет вина. — Эмоции — ключ к твоей силе, юная Повилика. В гневе ты страшнее засухи и болезней, в сладострастии же расцветаешь, как богиня весны. Сила подчиниться, как только, утратив яркость, переживания отойдут на второй план. За первозданность и чистоту чувств той, что отмечена веером клематиса! — наполнив бокалы, Карел протянул один Полине.
— Правда или действие? — девушка милостиво приняла подношение, разглядывая собеседника через густое, пахнущее медом и свежим хлебом вино.
— Правда, — усмехнулся мужчина, салютуя бокалом и с явным наслаждением делая щедрый глоток.
— Ты не похож на труса, но прячешься в волшебном лесу. Если Граф и садовники такое зло — почему за полтора века ты не сражался с ними, не пытался победить? — в ожидании ответа она села прямо на траву, глядя на Карела снизу вверх.
— Я сражался. Но несколько месяцев назад ищейки Маттео нашли и обчистили парижские апартаменты, служившие мне домом. Пришлось укрыться здесь.
— Укрыться… — нараспев повторила Полина и попробовала вино на вкус — тягучее, обволакивающее нёбо, оно напоминало цветочные нектар, прогретый летним солнцем. — Звучит совсем не героически. Пораженчески, я бы сказала…
Кривая улыбка и залпом осушенный бокал предшествовали тяжелой неприятной откровенности:
— Трижды я вступал с садовниками в прямой конфликт и трижды проигрывал. Началось все со смерти брата, закончилось гибелью Белой розы, которую не сумел предотвратить.
— А второй раз? Ты сказал «трижды», — девушка подалась вперед, ловя каждое слово.
— Погибла юная Повилика, совсем девчонка, еще не отмеченная родовым знаком. Младшая внучка Тори, дар второму господину любвеобильной дочери капитана Ларуса.
— Как, когда это произошло? — о существовании этой отломанной ветви, потерянной во времени, Полина слышала впервые, оттого в любопытствующей жажде подробностей не обратила внимание на помрачневшее лицо Карела и потемневшее до штормовых чернил серое море глаз.
— Садовники ставили над ней опыты. Пытались получить из повиликового сока эликсир вечной молодости.
— Из сока? То есть из крови?! — в ужасе Полина прикрыла ладонью рот и, так и не отрывая руки, глухо прошептала, — И как, получилось?
— Вероятно. Граф за минувшие полвека почти не изменился.
— Но откуда ты знаешь? Может, у него сын очень похожий? Как в нашем роду девочки всегда копии отцов, — еще один почти вечный долгожитель не вписывался в девичью картину мира, только-только смирившуюся с наличием в ней бодрого и однозначно живого родственника, рожденного в девятнадцатом веке.
— О, графа Маттео Кохани я узнаю даже на конкурсе идентичных близнецов, — с горечью выплюнул Карел, наполняя бокал до краев. — Когда-то мы были дружны. Я преподавал в его Академии вольных садовников. И ту девочку, юную Повилику, сам привел на заклание…
* * *
Халлербос замер. Не трепетала листва под порывами ветра; не склонялись к земле, скидывая запоздалые капли росы, соцветия колокольчиков; не скрипели, перетирая старые обиды, ветви вековых вязов. Даже лиловый, напоенный цветочными ароматами воздух будто застыл осязаемой пеленой, боясь первым нарушить немую сцену. Молодая Повилика впилась ногтями в податливую весеннюю землю, вцепилась в тонкий ковер молодой травы и застыла, буравя взглядом мужчину, неподвижно сидящего напротив.
Воин. Изгой. Сорняк. Убийца.
Все сложилось в единую картину, на которой мазок за мазком проступал проросший полтора века назад побег, не сумевший выполнить свое предназначение, разменявший дар на годы одинокой жизни, предавший свой род.
Безудержная, жаждущая немедленного решения и действия молодость требовала вскочить на ноги, вытрясти из Карела правду до последнего слова, поднять на подмогу весь волшебный лес, а после с непримиримо гордым видом навсегда покинуть мужчину, посмевшего за сутки уже трижды оказаться не тем, за кого она его принимала. Путь от опасного похитителя до родственника, заслуживающего доверия, с краткой остановкой на ролях чуткого (хоть и воображаемого) любовника и внимательного наставника замкнулся. Темное давящее грозовое небо в глазах Гиностеммы накрывало, не давало дышать, мысли Полины путались, а сердце ускоряло ход, лихорадочно желая сбежать из грудной клетки.
— Боишься, — горько констатировал мужчина, кривя губы в разочарованной улыбке. Но не успела девушка из чувства противоречия взорваться отрицанием, как Халлербос всплеснулся шумным вдохом. Встрепенулись, сбрасывая оцепенение, буковые ветви; потревоженные птицы с гомоном сорвались с насиженных мест; зазвенели сбивчивым шепотом колокольчики соцветий; зашелестела, пригибаясь к земле, всполошенная трава. Вторя природе, Полина задрожала, ловя ртом воздух, дыша прерывисто, шумно, чувствуя, как по щекам непроизвольно стекают непрошенные слезы.
Карел бросился к ней, рухнул рядом на колени, обхватил ладонями лицо, заглянул в глаза, сжал плечи:
— Что с тобой?! — с неподдельной тревогой спросил, стирая с девичьего лба проступивший
