с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.
– Здравствуйте, ребятушки! – сказал я, сняв шапку.
Мужики поклонились и прогудели: «Доброго здоровья!»
– Накройтесь, ребята, холодно.
– Ничего, – опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.
– Пожалуйста, покройтесь.
– Мы и так постоим.
– Наше дело привычное.
– Ну так я вам велю накрыться.
– Велишь, такое дело.
Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные. Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.
У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темно-русые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу.
– Что же вам, ребята, от меня желается? – спросил я сходку.
– Это ты будешь от губернатора-то? – спросил меня середовой мужик из переднего ряда.
– Я.
– Ты чиновник?
– Чиновник.
– Губернаторский?
– Да.
– Ну-к мы с тобой хотим побалакать.
– Извольте. Я вот слушаю.
– Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить.
Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового.
Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.
– Ну о чем будем говорить? – спросил я.
– Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.
– О чем же хотели говорить?
– Да вот по этому делу-то.
Послышалось несколько вздохов со всех сторон.
– Зачем вы выгнали управителя?
– Он сам уехал.
– Еще бы! Как вы его мало что не убили.
Молчат.
– Что теперь будет-то?
– Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам будет?
– Каторга будет.
– За управителя-то?
– Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.
– Бунта никакого не было, – проговорил кто-то.
– Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, – сказал я. – Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить.
– Это точно, – буркнули опять несколько голосов.
– То-то и есть. А теперь прощайте!
Говорить нам, стало быть, уж не о чем.
Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.
7
Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.
– Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! – сказал я арестанту.
Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.
– Что ж ты за себя скажешь?
– Что говорить-то? Нечего говорить, – произнес он с сильным дрожанием в голосе.
– Да говори, брат: как дело было?
– Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.
– Ну расскажи, что знаешь.
– Я только всего и знаю, что с самим со мной было.
– Ну, что с тобой было?
– Озорничал надо мной управитель.
– Как же он озорничал?
– Да как ему хотелось.
– Бил, что ль?
– Нет, бить не бил, а так… донимал очень.
– Что ж он над тобой делал?
– Срамил меня несносно.
– Как же так срамил он тебя?
– Он ведь на это документчик у нас.
– Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, – сказал я, махнув рукой.
Николай подумал, постоял и сказал:
– Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.
– Садись, – сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.
– Просился я в работу, – начал Николай Данилов, – просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне беспременно надыть было сходить в Черниговскую губернию.
– Деньги, что ли, остались за кем там?
– Нет.
– Что же?
– Так; другое дело было.
– Ну!
– Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.
– Куда?
– Да туда ж, куда сказывал.
– В Черниговскую губернию?
– Ну да.
– Что ж у тебя за дело такое там было?
– Водку дешевую пить, – подсказал становой.
Николай ничего не отвечал.
– Ну что ж дальше было?
– А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город и, пригнамши, сдали управителю.
– Без наказания?
– Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то дней десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.
– Что ж он, как привезли тебя к нему?
– Велел на угле сидеть.
– Как на угле?
– А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. «Нет, говорит, так сиди».
– Ну, ты и сидел?
– Я опять ушел.
– Зачем же?
– Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. «Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание». – «Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех». Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.
– Ну?
– Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.
– Чем же?
Мужик законфузился и отвечал:
– Я этого не могу сказать.
– Да, а нужно, – говорю, – сказать.
– На нитку привязал.
– Как на нитку?
– Так, – покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. – Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.
Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.
– Ну, и долго ты сидел на нитке?
Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.
– Так целый день вроде воробья и сидел.
– А вечером пожар сделался?
– Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.
– А ты как о пожаре узнал?
– Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.
– А до тех пор, пока крик-то пошел, – спрашиваю его, – ты где был?
– Дома, спал под сараем.
Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.
– Ну, а управителя, – спрашиваю, – как выгнали?
– Я этого ведь не знаю ничего.
– Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли?
Молчит.
– Ведь тут уж все были?
– Все.
– И все, должно быть, били?
– Должно, что так.
– И ты поукладил?
– Нет, я не бил.
– Ну, а кто же бил?
– Все били.
– А ты никого не заприметил?
– Никого.
Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый
