этой башни, что так ликующе вздымается к облакам.
Эйфель доволен, что власти ускорили церемонию открытия. Конечно, остались еще мелкие недоделки, но кто их сейчас заметит? Публика очарована, полна энтузиазма и уже не обращает внимания на клеветников, которые, впрочем, умолкали по мере того, как росла башня. Когда появился второй этаж, число ее противников сильно сократилось, осталась только кучка недовольных жителей ближайших домов. А когда дело дошло до третьего этажа, крики и вовсе смолкли, разве что это были возгласы радости, удивления, восхищения.
— Вот бы подняться наверх! — говорили детишки родителям, проходя у подножия гигантского сооружения.
— Нужно дождаться открытия выставки.
— А скоро это будет?
— В мае.
— И ты меня сюда сводишь?
— Возможно. Если будешь хорошо себя вести.
Сколько раз Гюстав слышал такие разговоры! Они согревали ему душу.
Хотя официальное открытие башни состоится сегодня, присутствующие смогут подняться на нее только после начала Всемирной выставки. На лестницах и в лифтах нужно еще как следует закрепить все детали. Так что нынче башню окрестят только номинально.
Мог ли Эйфель отказаться от этой преждевременной церемонии? И нужно ли было от нее отказываться? Ему не оставили выбора. Тут, как всегда, замешана политика. Генерал Буланже, с его хвастливыми декларациями и растущей популярностью, близок к тому, чтобы свергнуть Республику, пресса ежедневно — и нередко сочувственно — освещает его деятельность. Необходимо отвлечь внимание публики, заставить ее восхищаться не этим неудобным воякой, а истинным сыном Республики, объявив его железное детище национальной гордостью.
И это удалось. Последние несколько дней пресса трубила только о башне. Все ежедневные газеты посвящали первые страницы инженеру и его фантастическому сооружению, именуемому отныне Эйфелевой башней.
На Марсовом поле ликование. Публика перед трибуной, у ног Гюстава, башня у него за спиной… ему чудится, что он очутился между двумя мирами; впрочем, разве его жизнь не была всегда именно такой?
Его руку легонько сжимают чьи-то пальцы.
— Все хорошо, папа?
Клер глядит на него с горячей любовью. Другая ее рука лежит на животе, явственно округлившемся.
— Какой счастливый год! — шепчет Эйфель, коснувшись легким поцелуем волос дочери.
Не слишком подходящий момент, чтобы красоваться перед публикой, но публика мало интересуется инженером. Зеваки пытаются разглядеть и узнать людей, которые поднимаются на трибуну, где становится все теснее и теснее.
— Тот тип, случайно, не Сади Карно? — раздается голос в толпе.
— Нет, президента сегодня не будет. Он приедет только на открытие выставки.
— А этот, слева?
— Это Тирар, председатель Государственного совета.
— А тот, с пышными усами?
— Локруа, бывший министр.
— Ну, я смотрю, ты знаешь всех!
— Да нет, просто стараюсь разнюхать, что могу…
Гюстав с улыбкой слушает доносящиеся со всех сторон разговоры.
— А кто вон тот господин, что держит за руку молоденькую беременную женщину?
— Вот его как раз не знаю. Наверно, чей-нибудь секретарь или распорядитель, мелкая сошка…
Эйфель и его дочь с трудом подавляют смех. Но тут же принимают серьезный вид: раздались первые звонкие такты фанфары. С другой трибуны, по другую сторону толпы, звучит воинственная «Самбра-и-Мёза», подогревающая всеобщий энтузиазм. Собравшиеся бурно аплодируют, слышны возгласы: «Да здравствует Франция!», «Да здравствует Эльзас!», «Да здравствует президент Карно!» Политические деятели, стоящие рядом с Эйфелем, удовлетворенно переглядываются: церемония проходит на должном уровне!
Звучат нескончаемые речи. Эйфель слышит свое имя, благодарно улыбается, отдает поклоны, но все это чисто автоматически. Восхваления похожи как две капли воды, а он мыслями бесконечно далеко от этой толпы. Здесь он присутствует только физически, дух его витает там, наверху, в трехстах метрах над Парижем, рядом с той крошечной капсулой, что венчает его башню. Какой же долгий путь проделали они вдвоем — он и она! Как все это далеко от пилона Кёхлина и Нугье — проекта, в который он не верил! И сколько же событий произошло всего-то за три года! Эйфель мысленно проходит по этим годам безумия, воодушевления, страсти. И, конечно, страданий. Всякий раз, как в его памяти возникает некий призрак, он отгоняет его, как отгоняют горестные воспоминания. Слишком всё еще свежо, слишком больно! А ведь он сотворил все это лишь ради нее. И достиг успеха благодаря ей. Даже отсутствуя, она склонялась над ним, чутко ловила все его решения, вплоть до мелочей, и неслышно безошибочно подсказывала, нашептывала ему на ухо, каким путем идти дальше. В каком-то смысле он чувствовал себя защищенным, как те моряки, что уходят в плавание, получив благословение святого или доброй кудесницы. Вот почему его башня — это она, и только она, которая ожидала ее так же неистово, как он сам, с той же страстной верой в успех…
— Дорогой Эйфель, я думаю, что это самый прекрасный день в вашей жизни! Примите мои сердечные поздравления!
Эйфель снова улыбается и слышит собственные слова благодарности под ликующие крики толпы. Но их произносит не он. Или почти не он. Он сейчас далеко отсюда, он держит невидимую руку…
Больше он никогда не встречался с ней. Как и объявил ему Антуан, они уехали. Покинули Париж без единого слова прощания. И никто об этом не пожалел. О журналистах никогда не сожалеют. А что касается красивых женщин… что ж, их всегда будет много. Притом более молодых, более влекущих.
И тут взгляд Эйфеля притягивает нечто загадочное. Даже не силуэт, скорее, цветное пятно, пурпурная тень. Там, в толпе. Гюстав замечает ее именно потому, что она единственная не движется. Зрители вокруг беснуются, машут руками, задирают головы, глядя на верхушку башни, шепчутся друг с другом, жуют печенье или пляшут под звуки труб, которые все еще играют под сурдинку, несмотря на официальные речи, звучащие с трибуны.
А она стоит неподвижно, как статуя, в гуще толпы. В пурпурном платье, в вуалетке, скрывающей лицо. Гюстав видит только ее одну. В эту минуту берет слово Локруа, который напоминает собравшимся, что он уже не министр, но что именно ему удалось запустить этот замечательный проект. А Эйфелю кажется, что вокруг безмолвие, что над Марсовым полем нависла оглушительная тишина, из разинутых ртов не вылетает ни звука, люди двигаются бесшумно, рабочие беззвучно вколачивают гвозди. Он слышит лишь собственное дыхание и шорох вуалетки, которую приподнимают пальцы неизвестной.
Ее глаза не изменились; все те же кошачьи, огромные, всепоглощающие, они занимают всю площадь, и Гюставу кажется, что толпа бесследно растаяла. Этот взгляд обволакивает его восхищением, нежностью, любовью, стирая всё остальное — как публику, так и горечь, страдание, потери. Она здесь, несмотря ни на что, несмотря на других, несмотря на них обоих. И теперь, когда этот кошачий взгляд заволакивают
