сквозь зубы:
— Не хочешь же ты сказать мне, что кто-то другой написал эти письма твоим почерком и твоими словами? Как такое возможно?
— Увы, при помощи колдовства, друг мой. И я хотел бы верить, что занималась им не твоя сестра. Я спрашивал её, но скажи мне теперь ты, не приходил ли к вам кто-то, кто мог бы опутать её приворотными чарами иль, ежли всё же подлинно её чувство, предложить ей средство для исполнения её желаний?
Баоюй побледнел. Я и сам понимал, сколь страшны и опасны мои подозрения. Окажись, что Ю Чжэнь никто не затуманил разум, и всё это она делала сама, без чьего-либо вмешательства, я не знал бы, что мне делать. Ведь она была сестрой моего друга и дочерью человека, которого я ценил и почитал, и я не желал ей зла. Но едва ль сумел бы сокрыть её деяния — слишком много людей могли вынести это дело за пределы наших домов.
— Ты дорого заплатишь за эту клевету, — прошелестел Баоюй и, верно, собрался уходить, но я остановил его словами:
— Так и будет, коль я не сумею отразить твоих обвинений. Но позволь мне хотя бы попытаться. Ты мой друг, и я никогда бы не причинил ничего дурного ни тебе, ни твоим близким. Сделай же так, как я прошу. И, ежли не вернется мир меж нами, поступай так, как сочтешь нужным, и накажи меня, коль пожелаешь.
— Чего ты хочешь от меня?
— Принеси мне письма завтра и покажи. Только не говори ничего ей об этом. И отошли её куда-нибудь, а сам обыщи её комнату. Вдруг отыщется что-то, что прольет для нас свет на это дело. И храни молчание. Ежли не сказал ещё моему учителю, то и не говори, и вели другим держать языки за зубами.
— А ежли ничего не найду?
— Для начала мне нужно взглянуть на те послания.
— Будь по-твоему. Ради нашей дружбы. Я приду завтра в час Лошади.
— Я буду ждать.
После этого он, не прощаясь, ушёл. А я, выждав немного, пошел следом и запер ворота, а после мрачный и задумчивый пришел в свою комнату. Вскоре ко мне явился учитель и спросил, не желаю ль я ему ничего поведать. Но я лишь покачал головой.
— Коль он вам уже всё, что сказал мне, рассказал тоже, то самое важное вы уж и так знаете. А коль умолчал, то и мне надлежит умолчать, ибо это не только мои тайны, и о себе я тревожусь меньше, чем о других.
— Порой молчание губит то, что ещё можно было спасти вовремя сказанным словом.
— Спасибо вам за ваши участие, мудрость и заботу, учитель. Вы долгие годы учили меня и воспитывали. Теперь наступило время мне думать и делать самому, показав себе и другим, чему я научился. Однажды такое время наступает для каждого ученика.
— Разумные слова. Только помни, что, выходя из-под опеки старших, ты сам несешь ответ за все свои ошибки. И тебе с этим жить и умирать.
Я кивнул своему учителю, и он молча покинул меня. Позже старуха-служанка принесла ужин, и я трапезничал в одиночестве, но не ощущал вкуса и аромата вкушаемой пищи, ибо все мои мысли были о том, что мне теперь делать и к кому обратиться. Я не желал впутывать в это ни лао-Ванцзу, ни своего старшего товарища, ибо они всегда предостерегали меня, но я слушал и не слышал. И вот теперь оба они, как мои старшие, могли пострадать из-за меня. Сяодина я не мог попросить о помощи, ибо он и помочь бы мне вряд ли сумел, и недостойно просить младшего расхлебывать то, что старший заварил. Особливо в подобном деле. А Баоюй осерчал на меня, и, хорошо ещё, что разум его не оказался совсем уж глух к моим доводам.
Так я и перебирал друзей, товарищей и знакомых, покуда не припомнил о госпоже Шэн, жрице храма Тайян-Фу и Юэ-Ци. И тогда-то меня озарило. Вот, кто мог бы мне помочь! Только ведь грядущий день был выходным, и многие жрецы тоже уходили на отдых. Впрочем, коль даже и так, я мог бы договориться о встрече через день.
Мысль эта подарила мне надежду, посему вскоре я совершил омовения и лёг спать. И легко проспал без снов до самого утра. А утром, едва сменилась стража Змеи на стражу Лошади, ко мне явился Баоюй.
–
Долго я рассматривал принесенные мне тонкие свитки и так, и эдак, и сам дивился тому, сколь похожи они были на то, что мог бы начертать и я сам. Даже стихи там были написаны те же самые, что я когда-то уже писал Маранчех, с небольшими изменениями, что меня чрезвычайно раздосадовало. И в то же время я не нашел ни единого доказательства того, что написал это не я, однако уверился в том, что без колдовства тут не могло обойтись. Я б даже, грешным делом, подумал бы, что то мой наставник столь нелепо пытался устроить мою судьбу, кабы не безумность подобной затеи и не тот сон. Но кто поверит моим россказням о снах?
И я вертел лист, покуда не принужден был признать, что не вижу ничего необыкновенного, и с досадой не бросил один из них на свой стол. Баоюй поглядел на меня с укором, взял свиток и стал сворачивать, недовольно пробормотав: «Мог бы ты смирить свой гнев и не бросаться дорогой таджийской бумагой в сторону чернильницы словно листом лопуха. Ежли не донес помои до выгребной ямы, то чего на тропу роптать?». Я хотел было зло пошутить над его бережливостью и щепетильностью в такой момент, но вдруг дошла до меня суть сказанного им.
— Брат Баоюй, а откуда ты знаешь, что это дорогая бумага из Таджа?
— Потому что её любят мои родители и покупают для личных переписок. Видишь, какая она гибкая и тонкая. В прошлом году купили кипу, послав надежного человека в Лисэчанши, куда приходят корабли из Нилама и Зархана. Иначе ведь её никак не достать теперь.
— Мой учитель тебе повторит то же самое, что её иначе никак не достать, и посему в его доме её
