обернулась: к фуре шло черное стадо, за ним на крепкой гнедой лошади ехал чабан в синей спортивной куртке. Чабан приблизился к лежащему отцу и что-то сказал ему. Отец лениво встал и залез в кабину. По жесту я поняла, что отец угощает его сигаретами. Чабан принял сигареты, отец сел на покрывало и закурил. Ветер принес запах дыма.
Степь съела время, и теперь я смотрела, как несколько баранов, неловко подогнув под себя ноги, улеглись у брезентового кузова отцовского МАЗа. Мужчины говорили между собой, и это был обыкновенный разговор, такие разговоры всегда происходят в дороге. Я не слышала, о чем они говорили, но догадывалась, что говорили они о том, что гнус в этом году стоял долго, а это значит, что год будет рыбный, отец рассказал чабану о пожарах в Центральной России и белом непробиваемом дыме, через который мы ехали. Они говорили о ценах на солярку и зиме, которая будет еще не скоро, но обязательно настанет. На самом деле содержание их разговора было другим: говоря о насекомых и дыме, они давали друг другу знак я тебя не трону. Отец был пришлым, а чабан – на своей земле. Отец показал чабану, что он хоть и на машинe, но знает эти края и не хочет причинить зла. Сигареты были чем-то вроде дара тому, на чьей тропе отец принял решение сделать привал.
Выкурив по паре-тройке сигарет, они простились так, словно знали друг друга всегда и обязательно встретятся снова. Я сидела на степной кочке, курила и смотрела на них с расстояния нескольких сот метров.
Отсюда было видно, какая крохотная у отца фура. Она стояла как автомобильная моделька в песочнице. Я вытянула руку, и фура оказалась между моими большим и указательным пальцами. Это была единственная забава в степи. Степь играла со мной, и ее инструментом был масштаб.
Бараны беспокойно заблеяли и поднялись на ноги, я услышала грохот приближающегося из-за горизонта КамАЗа. Чабан покружился на лошади, несколько раз крикнул и начал уводить стадо. Из красного тягача выпрыгнул полуголый пузатый мужик, они с отцом пожали друг другу руки. Отец залез в кабину, и они уже вдвоем уселись на покрывало. По их суете я поняла, что они начали кипятить воду на чай.
Шла ночь, и мне стало ясно, что в сумерках никто никуда не поедет. Мы здесь останемся на ночь, а утром, когда красная фура пропадет за горизонтом, снова будем ждать. В наступающей ночи два тупоносых тягача стояли лицом друг к другу, а у их колес два нерасторопных мужика покуривали, глядя на степь. Они вели свой тихий разговор, и меня для них не существовало, я была сама по себе, как степная трава.
20
Твой отец лежит, раздавлен весом морским,
Он объем волны, он коралл.
Полина Барскова
Слушая пьяного отца, я чувствовала разочарование. Когда он по телефону сказал мне, что работает дальнобойщиком, я представила себе лихую жизнь, но жизнь дальнобойщиков оказалась скудной и однообразной. Я надеялась, что смогу поговорить с отцом, но он ни слова не сказал мне о том, что меня волновало. Я и сама не совсем понимала, что именно меня волновало. Он говорил, что чувствует тяжелую вину за то, что ничего не сделал для того, чтобы остаться в семье. Но эти его слова были холостые. Он выкрикивал их так, словно долгий тяжелый груз внутри него давил их и только водка могла приподнять этот груз и выпустить слабое выражение его смятения на волю. Мне от этих слов становилось только хуже. Его чувство вины нисколько не приближало меня к нему. Наоборот. Оно делало меня чужой.
Его переживания казались формальными. Мне не было больно оттого, что они с матерью развелись. Я размышляла об отце и пришла к выводу, что он искал причину разрушения своей жизни. Ему было важно отыскать в прошлом какое-то одно решение, на которое можно было бы свалить всю неустроенность. Как будто бы его жизнь делилась на «до» и «после». Но я не верила в его «до». Мать несколько раз пыталась уйти от отца, однажды она даже сняла отдельную квартиру и перевезла в нее наши вещи: только мы успели расставить посуду и постелить белье, в дверь постучали, мать открыла, на пороге стоял отец. Он молча сгребал все наши вещи и перевезенный матерью хрусталь в мешки. Мать ничего не говорила, она сидела в кресле, ее лицо застыло. Тогда я почувствовала ее страх и отвращение. Она боялась тесноты маленького города, в котором ее муж за два часа мог вычислить, куда она сбежала.
За пару месяцев до окончательного отъезда отца они с матерью приехали к бабке по материнской линии, чтобы навестить меня, потому что меня покусала собака. Граф был злой черной овчаркой, которую боялась вся округа. Бабка ходила в дом, где жил Граф, чтобы звонить матери, ведь своего телефона у нее не было. Мальчишки – внуки хозяев Графа – постоянно задирали меня, и в тот роковой день я ответила на их очередные оскорбления. Они пригрозили мне, что выпустят собаку. Я не верила их угрозам, потому что знала, что Графу ничего не стоит перегрызть мне горло, мальчишки понимают это и только пугают меня травлей.
Внезапно я услышала щелчок карабина на поводке и краткое «Граф! Фас!». Черный пес, как большая рыба, нырнул с крыши сарая через забор, он прыгнул на дровяник, а оттуда – на влажную груду опилок. Я стояла на середине дороги и сообразила, что нужно скорее успеть в приоткрытую калитку. Уже добежав до забора, я услышала оклики мальчишек. Они, увидев, что пес подчинился команде, уже настигает меня, закричали ему: «Граф! Фу!» Затем я почувствовала тупую боль в левой ягодице, Граф успел схватить меня за задницу и тут же, повинуясь команде, разжал челюсть. Я скользнула в калитку, захлопнула дверь и заперла ее на большой ржавый шпингалет и деревянную вертушку.
Перламутровая ткань велосипедок тут же покрылась бурой кровью. Я заглянула в окно дома. Никого не было. Над маленькой баней поднимался сухой березовый дым. Была суббота, бабушка парилась. Я медленно подошла к бане и посмотрела на небо. Обычно бабка парилась до захода солнца, а потом садилась на скамейку у дома и пила кипяченый чай из граненого стакана. Я не хотела портить ей удовольствие и остановилась у двери в баню, чтобы подождать, когда она закончит мыться. Пахнущая железом густая кровь текла под коленом и уже капала на дощатую дорожку. Левая ягодица ныла. Из бани доносился грохот алюминиевого ковшика, которым бабка набирала холодную воду в
