Когда вчера мне жена о том поведала, я чуть волосы на голове не выдрал.
– Благодетель, – прервал Шчука, – я не привык к удобствам, мне всё хорошо…
Пятка начал его обнимать.
– С такими людьми, – воскликнул он, – жить и умирать! Наказывай, Боже, до срока.
Ивась как раз принёс бутылку водки, чёрный хлеб, немного масла, копчённую колбасу с очень сморщенной шкуркой и немного заплесневелой и две сельди, обложенные луком.
Бедная пани Пяткова устыдилась своего убожества. Еремей навёрстывал фантазией.
– Ещё вдобавок то было нужно, – сказал он, – что охмистрина, у которой ключи, потому что жена из-за слабого здоровья должна была взять её на выручку, имея достаточно дел с детьми, охмистрина поехала на отпуст и ключи с собой забрала или закрыла, а всё наше серебро под ними… Достаточно, что сегодня мы должны обойтись цинком и глиной; а серебра мы имеем прилично.
По лицу жены снова бегали румянцы, а глаза держала постоянно опущенными.
Выпив водки, разом перекусив, Пятка пригласил на осмотр усадьбы и деревни. Вызвали подстаросту, который посмотрел, поклонился и пошёл молчащий.
Особенная вещь – гость, которого вели, так каким-то дивным предчувствием, казалось, знает все углы, что больше он их, чем они его вели. Даже тропки выбирал, точно по ним вчера ходил.
Пятка ужасную запущенность имения объяснял, отделываясь самой наглой ложью, навёрстывая шутками, болтая, чтобы гость не видел того, чего ему не очень хотелось показывать.
Вышли и в поля, но пан Шчука, охватив их глазами, не имел великую охоту подробнее их рассматривать. Приближалась обеденная пора, когда не спеша пошли к усадьбе. Для осмотра оставался старый сарай, чёрный, сгорбленный, ободранный, страшный, в котором некогда находилась пивоварня – так называли завод, где Аарон перегонял водку. Был там потрескавшийся и прогоревший котёл и несколько рассохшихся бочек. Пятка это здание и весь аппарат высоко ценил, доказывая, что там чуть не хватает, и можно было водку гнать, и что вода была такая отличная, что нигде таких затрат на массу для получения спирта не было вокруг, как в Побереже. Шчука слушал, не отрицал и, казалось, добродушно всё принимает. Из лица его и глаз самый умелый знаток ничего бы не вычитал.
Осмотр протянулся довольно долго и Пятка, казалось, специально оттягивал возвращение в усадьбу, может, чтобы дать время бедной жене приготовить обед, а скорее, видимо, для некоторой задуманной игры, на неизбежный эффект которой рассчитывал. Высылая Ивася в местечко, в голову ему пришло вызвать себе в помощь для продажи некоего нотариуса Озоровича, известного советника всех тяжб; человека, которых славился в околице самой крепкой головой, но в то же время как пьяница и шулер, при котором грош не удерживался, который всегда алкал заработок и с совестью был в таких дружеских отношениях, что ему дозволялось делать всё, что пожелал.
Пан Прот Остоя Озорович (так он подписывался, хотя ему в гербе в Остое отказывали) был человек разговорчивый, показной, важный, очень хитрый, но на всё ради денег готовый.
В своём письме к нему Пятка только написал:
«Прибудьте завтра, не спрашивая почему, вы будете в восторге – но сделайте вид, что заехали случайно. Мудрой голове достаточно слова. Подожду с обедом».
Озорович нанял еврея и появился. Пятка только плохо рассчитал, вызывая его, потому что нотариус родного брата готов был продать и в дороге уже сказал себе:
– Протко, дорогой, не будь же глупцом, а если дело какое выпадет, рассчитай, с которой стороны «гроши». Пятка гол, как сокол…
Когда входили на двор, увидели у ворот стоящую еврейскую бричку, худые кони которой ели рядом из подвешанных мешков, покачивая их, а на крыльце высокого мужчину, шапка набекрень, рука за поясом и под мышкой кипа бумаг. Глаза имел выпуклые, лоб пышный, усы отвисшие, физиономию сенаторскую, только его то портило, что на лице было множество красных пятен и нос приобрёл осеннюю окраску, кармазиново-фиолетовую.
Пятка сразу у фуры спросил еврея:
– Кого ты привёз?
– Пана нотариуса Озоровича.
– А! Чёрт возьми! Несвоевременный гость хуже татарина! – воскликнул Пятка, маскируя игру.
Нотариус ожидал его на крыльце.
– Уважаемый мой пан, – сказал он издалека, поднимая шапку, – простишь, что по дороге в Розвадов не мог справится с искушением, чтобы достойного моего благодетеля не проведать и не сложить ему моего почтения?
Начали представление друг другу, при котором Шчука вёл себя холодно и очень нейтрально. Пятка в целом был как-то не рад ему, раскачать его не мог, разгадать не умел, представить не было возможности. Свысока и таинственно, по-пански, холодно со всеми обходился.
– Мрак, – говорил в душе Пятка. – Что-то в нём, какой-то дьявол сидит, что так закрывается, но мы добудем из него, что он там имеет! Ого, напою его за обедом.
Для этой цели была бутылочка вина, привезённая действительно от Гроссмана, была водка, настоянная на рябине, было пиво; дело было только в том, даст ли гость влить это в себя… Для стимула единственным был Озорович… Сразу с порога этот быстрый муж охватил ситуацию, догадался, о чём шла речь, но, поглядев на Шчуку, пришёл к выводу, что гораздо выгодней было бы помогать ему, чем Пятке. Прежде чем пришли, он имел время узнать у челяди о восьми лошадях, посмотрел на двор пана Шчуки и сообразил, что кошелёк должен быть набитым. А Пятка славился долгами и бедностью.
Следом за Шчукой в покой, где сидела пани с двумя старшими сынками, повторно умытыми и уже немного испачканными после умывания, вошёл законник. Перед пани стояла предобеденная водка, которая дала побуждение хозяину восхищаться вчерашней сливовицей. Шчука велел сразу подать бутылку.
Таким образом, пошла рюмка по кругу, от одного к другому, раз и другой, потому что водка была предивная. Хвалили все и в головах зашумело, когда хозяйка заранее пригласила к обеду. Её старанием, хотя в доме великого порядка не было, стол оказался прилично заставленный – скатерть чистая и ложек хватало, чему сам пан Пятка удивлялся.
Вино, привезённое от Гроссмана, оказалось, как он говорил, «pijabilis».
Вместо горчинки оно на самом деле имело щавельную кислинку, но так как поданный борщ был ещё более кислый, восхищало.
Разговор сразу упал на деревенские имения, их цены, на дела страны, на будущие контракты и разные иные карманные дела. Озорович начал доказывать, что земельную собственность теперь нелегко было купить. Пятка вторил; всё это, однако, было горохом о стену, потому что Шчука не прекословил, не утверждал, слушал. После нескольких рюмок хозяин начал сразу in médias res, говоря прямо о продаже Побережа.
– А это по-настоящему, – сказал он, – счастливый случай принёс сюда нотариуса, потому что никто лучше него не знает цен, продажи имений и наших интересов. С ним мы как дома; его голова – это archiwum.
Нотарисус усмехнулся. За столом, однако, до трактования
