чтобы на тот свет
От скрипки блаженно уйти. И эти кончиной
Живущие вещи твою понимают хвалу.
Преходящие, в нас, преходящих, они спасения чают.
Кто бы мы ни были, в нашем невидимом сердце,
В нас без конца мы обязаны преображать их.
Не этого ли, земля, ты хочешь? Невидимой в нас
Воскреснуть? Не это ли было
Мечтой твоей давней? Невидимость! Если не преображенья,
То чего же ты хочешь от нас?
Земля, я люблю тебя. Верь мне, больше не нужно
Весен, чтобы меня покорить, и одной,
И одной для крови слишком уж много.
Предан тебе я давно, и названия этому нет.
Вечно была ты права, и твое святое наитье —
Надежная смерть.
Видишь, я жив. Отчего? Не убывают ни детство,
Ни грядущее. В сердце моем возникает
Сверхсчетное бытие.
Элегия десятая
Лишь бы мне хоть на исходе угрюмого знанья
Ангелов, как подобает, восславить в согласии с ними.
Лишь бы звучные молоты сердца не отказали
Из-за хрупкой струны, неуверенной или
Сорванной. Лишь бы струящийся лик мой
Ниспослал мне сияние; лишь бы плач мой невзрачный
Цвел. Как бы, ночи, тогда вас любил я,
Удрученные. Не на коленях бы мне, безутешные сестры,
Вам предаться. В косах ваших текучих
Не растечься бы. Мы расточители мук.
Грустную длительность оглядываем, предвкушая
Их кончину. А ведь они — наши зимние листья,
Вечнозеленые листья, наш темный барвинок,
Одно из времен потаенного года, не только
Время, но и место, селенье, ложе, почва, жилище.
Город-страданье, какой же чужой он, однако!
Лживая тишина заглушенья, литейная форма
Пустоты с похвальбою литою:
Позолоченный шум, надутая спесь монумента.
Ангел… Как растоптал бы он этот базар утешенья,
Ограниченный церковью. Церковь и та покупная.
Опрятная трезвая церковь закрыта, как почта на праздник.
А снаружи плещется ярмарка вечно.
Качели свободы! Пловцы и фигляры азарта!
И расфранченного счастья тир фигуральный,
Где цель всего-навсего жесть,
Если кто-нибудь выстрелит метко. Потом наудачу
Он шатается по балаганам. Диковинок много.
Зазывают, бренчат и визжат. Однако для взрослых
Есть интереснее зрелище: как размножаются деньги.
Вовсе не фарс: половые органы денег,
Процесс, результат… Поучительно и плодотворно.
Выйдешь оттуда, и за последнею планкой
(Вся планка в рекламах «Бессмертья»,
Горького пива, которое кажется сладким,
Если жевать развлечения свежие вместо закуски).
Сразу же сзади, за этою планкой — реальность.
Дети играют. Ютятся влюбленные пары
В скудной траве. Пейзаж для бродячих собак.
Дальше юношу тянет. Быть может, он любит
Юную жалобу… Следом за нею идет он лугами.
Она говорит ему: Дальше. Мы дальше живем.
Идет он за нею, растроган обличьем ее:
Шеей, плечами… Наверно, она благородного происхождения.
Но он оставляет ее, отстает,
Оборачивается, кивает… Что делать? Ведь жалоба это.
Только юные мертвые, отвыкая от мира,
Во вневременном безразличьи любовно
Следом за нею идут, и она поджидает
Девушек, чтобы приветить их и показать им
Уборы свои: жемчуг скорби, тонкие ткани терпенья.
Идет она с юношами
Молча.
Там, где живут они, в долине старшая жалоба
К юноше подойдет и расскажет: «Мы были
Раньше великое племя, мы, жалобы. Наши отцы
Минералы вон в тех великих горах добывали.
У людей и сейчас найдутся куски отшлифованной скорби
Или окаменелого гнева из древних вулканов.
Все это оттуда. Прежде мы были богаты».
Тихо его проводит она пейзажами жалоб,
Храмов колонны покажет ему и развалины замков,
Откуда князья многомудрые жалоб
Управляли страною. Покажет ему
Высокие слезные рощи, поля, где печаль расцветает
(Только нежные листья печали знакомы живому),
Стадо грусти на пастбище. Птица порою
Взлетает в испуге и пересекает им взоры,
Плоская тень, письмена одинокого крика.
Вечер ведет их туда, где в могилах покоятся предки,
Прародители жалоб, волхвы и сивиллы.
Темнеет. Идут они тише. И полной луною,
Бодрствуя надо всем, возникает могильный памятник вскоре,
Брат величавого нильского сфинкса,
Горницы скрытной
Лик.
И они изумленно глядят, как в молчаньи всегдашнем
На звезды-весы коронованная голова
Людское лицо опустила.
Взор его неустойчив,
Раннею смертью затронутый. Жалоба взором
Спугивает из-под короны сову, и она,
Медленно вдоль щеки проскользнув,
Вдоль округлости зрелой
Мягко впишет
В новый слух мертвеца по двойному листу
Неописуемое очертанье.
А в небе звезды. Новые. Звезды страны — страданья.
Медленно жалоба их называет: вот Всадник,
Вот Жезл, вот созвездья:
Плодовый Венец, ближе к полюсу Путь,
Колыбель, Горящая Книга, Кукла, Окно.
В небе южном отчетливо, как на ладони
Благословенной руки, светится ясное «М».
Что «Мать» означает.
Пора мертвецу уходить, и ведет его старшая жалоба
Молча к ложбине,
Где блещет в лунном сиянье
Источник радости. Благоговейно
Называет она его и говорит:
Для людей это главный поток.
Стоят у подножия гор.
Обнимает она его, плача.
Одиноко уходит он в горы страданья.
Там не слышно шагов. Там беззвучный удел.
Может быть, мертвые нас разбудили бы знаменьем неким?
Явили бы нам хоть сережки на голой лещине
Или дождик весенний,
Падающий на темное царство земное.
И мы, привыкшие мыслить
Счастье в подъеме, были бы тронуты,
Были бы поражены,
Когда падает счастье.
Сонеты к Орфею
Первая часть
I. «И дерево себя перерастало…»
И дерево себя перерастало.
Орфей поет. Ветвится в ухе ствол.
В молчанье было новое начало,
лесистый пробуждающее дол.
