нее караул, со строжайшим запретом впускать палатку кого-либо без разрешения ее обитательницы и ни в коем случае никаким образом не препятствовать ей в намерении палатку покинуть. Смертельно уставшая от всего пережитого за время похода, особенно же за клонящийся к закату день, Анхен скрылась в палатке, запахнула за собой полость и до утра не подавала голоса и не появлялась сама.
– Я вам должен, – сказал Михаил Илларионович, извлекая из походного сундука давно заготовленный кошелек. Он уже несколько месяцев всюду носил и возил его с собой, питая странную надежду на встречу с обидчиком. Впрочем, надежда оказалась не такой уж и нелепой. Поляк молча взял протянутый ему кошелек и небрежно бросил его на землю рядом с собой. Деньги его не интересовали.
Некоторое время враги молчали, не глядя друг на друга. Наконец, Кутузов спросил:
– Зачем вы сделали это?
– Что именно?
– Вы все прекрасно понимаете.
– Я думаю, вы все понимаете не хуже меня. – Поляк лег на спину и закинул руки за голову. – Неужели вы рассчитывали добиваться ее руки? Куда вам, с вашей должностью, с вашей карьерой. Каким образом вы надеялись ввести ее в ваше общество?
– А вы?
– Я ни на что не надеялся. Я просто не мог без нее, не мог оставить ее вам. Ни в Ревеле, ни здесь.
– Мы могли бы уже давно решить наш спор, положившись на волю Всевышнего.
– Бросьте! А если бы он отвернулся от меня?
– Вы бы проиграли, но честно. Как и надлежит дворянину. Я ведь тоже мог проиграть.
– Я не хотел оставить вам ни единого шанса.
– Но почему вы просто не сбежали? Зачем вам понадобилось напоследок оскорбить меня, не предоставив возможности для достойного ответа?
– Очень просто. Я хотел уничтожить вас без всякого риска для себя. Вы назовете мой поступок низким? Я отвечу вам одним словом: Анхен. Это имя значит для меня больше, чем бесполезная дворянская честь и все золото мира. Вы искали развлечений, а я сгорал на медленном огне и ходил под ее окнами в надежде увидеть милое лицо, хотя бы мельком. Вы мучились когда-нибудь под гнетом страсти?
– Вы считаете себя Адамом? История не с вас началась, она длится уже довольно долгое время. Не вы первым на всей земле узнали женщину.
– Но и не вы. Если вы способны рассуждать и приводить доводы в свою защиту, значит вам не дано меня понять. Я уже сказал, мой единственный довод – Анхен. Этим все сказано, все объяснено на сотни лет вперед. Вы ничего мне не докажете, ни в чем не убедите. Я готов умереть, жизнь отныне не имеет для меня смысла.
– А если я отпущу вас? – неожиданно для себя спросил Кутузов.
– Отпустите? И пойдете за меня на виселицу?
– Пустое. Никто меня не повесит, просто похороню свою карьеру. Перейду на статскую службу, благо набрался для нее достаточно опыта в губернаторской канцелярии.
– Понятно. Желаете для меня нового унижения? Вы забыли о главном: Анхен. Она навсегда потеряна для меня. Золото мне теперь тоже не нужно, тем более, что жизнь без Анхен лишена всякого смысла. Осталась только так высоко ценимая вами шляхетская честь. И я не намерен уступать ее вам.
– Отлично. Думаю, завтра найдется время для разрешения всех наших споров разом.
– Вы полагаете? Я не против.
– Думаю, вы найдете секундантов среди ваших товарищей?
– Я не знаю, кто из них остался жив. Тем не менее, уверен – задача разрешимая.
– Замечательно, так и постановим. Перед поединком следует хорошенько отдохнуть, не будем искушать судьбу – завтра нам обоим потребуется твердая рука.
– Бесспорно, – скучно согласился поляк.
– Но сначала прошу вас ответить на один только вопрос: вы женились на Анхен?
– Вы полагаете ее непристойной женщиной, живущей в грехе?
– Я просто подумал – она ведь лютеранка.
– Вы не ошибаетесь. Мы обвенчались по католическому обряду в Вильне, мать моей жены прокляла дочь и не желает ее более знать.
– Вы считаете себя правым?
– Я уже сказал вам: я не развлекался и не проводил время, я отдал своей жене всю свою жизнь и никогда не сожалел о содеянном. Надеюсь, и она тоже.
Дуэлянты замолчали, растратив все темы для разговоров, затем, все также молча, поужинали из общего котла под удивленными взглядами денщика и легли спать.
Ранним утром Кутузов зашел в штабную палатку и объяснил свое положение командиру. Михаил Илларионович не удовлетворился одним только разрешением на дуэль, но добился также и справедливости для поляка: в случае победы в поединке тот получал свободу.
– Знаете, милейший, такого со мной никогда прежде не случалось, – сердито порицал командир своего подчиненного. – И чего только не выдумает современная молодежь! Дуэль с пленным! Неужели не настрелялись еще?
– Я желаю с честью носить имя русского дворянина. Думаю, наши желания в этом, главном, отношении совпадают. Я понял бы ваше возмущение, если бы затеял драться с кем-нибудь из своих товарищей, офицеров. Но с противником я ведь мог сойтись и во время боя. Прошу в случае смерти числить меня павшим в сражении.
Поединок состоялся еще до обеда. Два польских секунданта обговорили детали с секундантами Кутузова, и вскоре противники сошлись на лесной опушке, недалеко от поля вчерашнего боя.
Поляк получил назад свою шпагу, служившую ему годы, Кутузов выбрал из трех своих любимую, непарадную, сделанную без художественных красот, золотой инкрустации рукояти и прочих излишеств, с первого взгляда выдающих оружие, которое служит для украшения, а не для своего кровавого дела. Дуэлянты со звоном скрестили клинки и сразу, без долгой раскачки, увлеклись горячкой боя. Так и не потратив друг на друга всех слов, которые могли бы сказать, они теперь стремились друг друга убить, дабы никогда больше не услышать этих не сказанных слов. В этой настырной сече Кутузов никак не мог разглядеть глаза поляка, да в этом и не имелось необходимости: Михаил Илларионович отлично представлял их выражение. Поляк мечтал избавить себя от застарелого наваждения в лице юного офицерика, который не раз переходил ему дорогу и нес ответственность за утрату незабвенной Анхен. Если бы не ухаживания этого русского мальчишки, они могли бы до сих пор спокойно жить в Ревеле, вдали от полей сражений, наслаждаясь неизбывно обществом друг друга. Он мог бы жениться, Анхен наливала бы ему половником суп и ласково улыбалась. Кутузов в тот момент думал о другом. Прокуренная комната, свечи, полумрак, все смотрят на него, а он не имеет права ответить на оскорбление единственно возможным в таком положении образом. Бессильный гнев, ярость, сжигающее изнутри чувство несправедливости, все
