рюмки водки начинался,
Евгений, за которым всадник гнался,
Владимир, что с Евгением дружил,
портной, что им обоим платье шил?
Язык меняется, а мы стоим на прежнем,
смешном, аляповатом, неизбежном,
надеемся – прорвемся, переждем,
гербарии спасаем под дождем,
и голосом глухим и непослушным
лепечем что-то лепетом ненужным,
нелепыми вещами дорожим
при скрипе шестеренок и пружин.
Где те актрисы, что на лодочках катались,
где те актрисы, что влюблялись и влюблялись,
шептали глупые классические штучки,
кося глазами и заламывая ручки?
И я там был, и спал, и просыпался.
Свет преломлялся и на мне сходился.
Я видел – Станиславский засмеялся,
я помню – Немирович прослезился [42].
Справедливости ради отметим, что, несмотря на событийную основу произведений А. Ровинского, немногие из них претендуют на продолжение балладной традиции. В отличие от Ф. Сваровского, А. Ровинский не актуализирует внимание на фантастических сюжетах, не обращается к пародированию научной фантастики. Автор использует жанровые черты романтической баллады прежде всего для передачи вечных ценностей, актуализации состояния потерянности современного человека, связанного с утратой стабильности эпохи, ее культурных и нравственных ценностей. В этом отношении определенный интерес представляет баллада «Что это за земля, к которой я приплыл?».
Данная баллада на первый взгляд представляет собой реализацию классического сюжета о похождениях рыцаря Тристана и его любви к Изольде. Но поэт, скорее, использует лишь формальные признаки баллады (традиционный сюжет, эпическое начало, диалогичность) для достижения своих интенций, а именно как внедрение в текст интертекстуальных мотивов, так и выражение идеи вневременности и замкнутости жизни, то есть реализации универсальных, онтологических мотивов. Использование в качестве героев сюжета персонажей легенд позволяет придать произведению универсальность, где каждый герой есть проявление определенной общей черты (к примеру, Тристан и Изольда олицетворяют мотив вечной любви, а Гуверналь – пример архетипа воспитателя).
В балладе имеется лишь условная привязанность к топониму:
«Клянусь верой, – говорит король, – это Ирландия» [42].
Однако этот топоним размывается, он становится лишь одним из элементов конструкции, отмеченным принадлежностью к исходному материалу.
Литва, как больной ребенок, плачет, держится за игрушки, бормочет песни.
Рисую ее границы в тетради. Бог ей в помощь, а я возвращаюсь.
Или:
Озера, татарский поселок,
английский и здесь понимают. Может, сюда переедем? [42].
К тому же автор намеренно не определяет время, оно также условно, а лучше сказать, что время здесь или отсутствует, или просто не имеет принципиального значения.
Хлеба и зрелищ, Тристан, им бы только хлеба и зрелищ,
этим ирландцам. От кельтского ренессанса до народной армии
всего один шаг, замешанный на прогрессе [42].
Композиционный прием кольца подчеркивает замкнутость жизни, ее необратимость, обреченность.
«Что это за земля, к которой я приплыл?» —
говорит Тристан [42].
Обреченность повторять все снова и снова. Герои словно попадают на ленту Мебиуса и вынуждены всегда возвращаться к исходной точке своего путешествия. Герои баллады словно находятся вне мира ⁄ вне пространства и времени. Они потеряны и пытаются выйти в реальность, закончить это представление, вечно длящуюся ювеналию. Но выход за границы обречен на провал, и герои вынуждены вечно скитаться в «нигде».
Сопряжение разновременных элементов и закольцованность композиции позволяют поэту добиться эффекта «выключенного» времени. Это «нигде», а скорее – приписанность происходящего всему земному пространству позволяет подчеркнуть трагичность положения героев, а если шире – человека в мире.
А. Ровинский, как и Ф. Сваровский, не актуализирует жанровое обозначение своих произведений. Жанровый маркер не вынесен в заглавие, однако балладная атмосфера ощущается за счет введения элементов таинственности, страха, стирания границ миров. В лирическом цикле «Химия и жизнь» (книга «Extra dry», 2004), например, также невозможно определить границы пространства происходящих событий, их бытийную основу. Данный лирический цикл включает в себя более двух десятков поэтических текстов, которые передают безысходность и обреченность современного мира через абсурдные ситуации и образы. Так, уже в первой части обозначена основная трагическая тональность всего цикла:
сердобольная бабка нашла в сугробе за гаражами
грела в сухих ладошках вымыла в керосине
чистеньким положила сохнуть на подоконник
сидела и вспоминала о сене сыночке сыне
думала время времечко держали за хвост держали
было оно и нет как дихторша говорила
крыл моих облак слышен уже над пятыми этажам… [41].
В центре повествования старушка, переживающая за судьбу своего сына и чувствующая свою скорую кончину. Поэт заставляет сочувствовать женщине с первых строк, используя уменьшительно-ласкательные формы: «ладошках», «чистеньким». Ее боль и переживания выливаются единым чувством обреченности. Невозможность изменения жизни передается сквозь монотонную речь, что опять-таки подчеркивается отсутствием знаков препинания. Из текста понятно, что «сердобольная бабка» смиренно ждет конца, но будто держится за жизнь только благодаря этим приятным воспоминаниям, которые она не в силах отпустить. Автор не говорит о том, почему бабушка испытывает горечь от мыслей о сыне, ему важно, что она глубоко одинока, и в этом одиночестве происходит ожидание смерти. Автор абстрагируется от конкретных событий, связанных с жизнью героев, но он актуализирует вечную тему: взаимоотношения отцов и детей, обращает внимание на понятия добра, милосердия, счастья.
Трагический финал представленной истории, где старушка-мать умирает с мыслью о счастье своего сына, приобретает метафизический оттенок: воспоминания о счастливой молодости сливаются с неким таинственным голосом, который зовет ее душу в иной мир.
…хорошо хоть квартирка на Пресне отходит сыночку сыне
вот и подсох соколик вымытый в керосине
зубоньки жемчуга глазоньки самоцветы
вот он опять дрожит носится над дворами
и если это не голос то что же это [41].
Исследователи подчеркивают, что вторая книга А. Ровинского «Extra dry» – это книга о вечных метаморфозах, которые переходят из живого в мертвое и обратно [см.: 190]. Действительно, сюжетные поэтические тексты А. Ровинского чаще всего передают необратимость как катастрофы жизни отдельного человека, так и политические катастрофы целой страны. Поэта волнует абсурдность таких событий, как, например, развал Советского Союза, различные современные войны, репрессии. Он сквозь призму балладных сюжетов, травестирования и пародирования осмысливает циклическую неизбежность исторических травм:
когда ты будешь в ближнем зарубежье
менять
