до сорока — сорока одного градуса и выдерживать при этой температуре несколько часов. Лаборатория Михалевича отрабатывала этот процесс. Исследования проводили на себе по очереди. Каждый день кто-нибудь залезал в ванну, облепленный различными датчиками и оплетенный проводами от них, на голову его надевали охлаждающий шлем и постепенно нагревали воду. Температура тела начинала повышаться. Определяли наилучшие режимы, искали средства для борьбы с ожогами, исследовали влияние нагрева на организм. Ощущения испытуемого при этом были, конечно, неприятными, но работали с энтузиазмом. В лаборатории эти опыты называли варкой: «Сегодня варим Кошелева, завтра — Малышеву или Брагина». Каждого уже «варили» по нескольку раз.
Работа Аркадия неожиданно столкнулась с идеей гипертермии. Началась эта работа давно, когда он исследовал кровь барсуков, просыпающихся после зимней спячки, искал «внутренний будильник», оповещающий их о весне. Последние полгода он работал с биохимиками и фармакологами, и вот теперь у них был препарат — пирогенное вещество, желтоватый порошок, который повышал температуру тела, обеспечивая удовлетворительную точность. Опыты на собаках показали, что в зависимости от принятой дозы температуру тела можно регулировать с точностью до трех десятых градуса. Нужно было проводить опыт на человеке. Все разрешения были получены, и на 20 марта назначили первый эксперимент.
20 марта после обеденного перерыва в кабинете Михалевича собрались несколько человек. Операции закончились, операционную, отделенную от кабинета внутренним окном, готовили к эксперименту, а пока ожидали Аркадия и Михалевича. Собравшиеся вспомнили, что одна из подопытных собак сдохла, и обсуждали, отменят или нет эксперимент.
— Я читал отчет, — сказал кто-то. — Шарик тут ни при чем.
Ему возразили:
— Отчеты пишут умные люди.
Нашелся и скептик:
— Всякое бывает. У меня был такой случай в четвертой клинике. Вводил я одной женщине инсулин. И вот ночью, когда все спали…
Анестезиолог беспокоился, сколько продлится опыт. По каким-то причинам в этот день ему нельзя было задерживаться.
— Повышать температуру три часа, не меньше, выдерживать… Сколько они собираются выдерживать?
— Кроме Брагина, тебе никто не объяснит.
— Он мне два часа объяснял. Думаешь, я что-нибудь понял?
— Не волнуйся, он просто плохо объясняет.
— А я не волнуюсь. Почему я должен волноваться?
— Ты совершенно не должен волноваться. Я тебе два часа это объясняю. Но ты не волнуйся, я тоже плохо объясняю.
— Ну, знаете… Чего вы ржете?
Вошли Михалевич и Аркадий. Анестезиолог, который сидел за столом Михалевича, поднялся, освобождая место, но Михалевич к столу не пошел, спросил:
— Где сестры?
— Моя готова, — сказал анестезиолог.
— Люду я видел в буфете, — сказал Кошелев.
— Поищи их, Дима. Двух на анализы, одну на физиологию, и Люда пусть будет на подхвате.
Михалевич, Кошелев и Аркадий отправились в умывальную. Аркадий был недоволен собой и не мог понять причину этого. Ему казалось, он что-то упустил.
В операционной анестезиолог готовил наркозный аппарат. Аркадий разделся и лег в трусах на кровать-весы. Михалевич и Кошелев укрепляли датчики.
— Будем до сорока? — полуутвердительно сказал Кошелев.
— Посмотрим, — буркнул Михалевич, а Аркадий увидел, как он кивнул Кошелеву, соглашаясь с ним.
— Игорь, мы же договорились. Сколько выдержу.
— Посмотрим, я же сказал.
Кошелев взял микродозатор.
— Ну что, начали, что ли?
— Пусть лучше сестра, — сказал Аркадий. — Ты мне всю шкуру испортишь.
Сестра, не зная, принять ли это за шутку, вопросительно посмотрела на Кошелева.
— Давай, — сказал ей Кошелев сердито.
Она ввела иглу в вену. Аркадий не видел мерной колбы, но знал, что уровень раствора в ней начал уменьшаться. В операционной стало тихо. Михалевич и Кошелев следили за приборами. Анестезиолог скучал у окна. Он был здесь на всякий случай. По опытам гипертермии Аркадий знал наперед те ощущения, которые ему предстояло испытать. Знал, что до тридцати восьми градусов он будет лишь слабо чувствовать неудобство, а около тридцати девяти будет кризис, когда все начнет раздражать и появятся самые мрачные мысли. После тридцати девяти начнется эйфория, он станет болтливым и чрезмерно оптимистичным. Он думал о том, как часто, наверно, его мысли зависят от состояния его тела. Можно ли в таком случае придавать им слишком большое значение? И все-таки он Аркадий Брагин — это именно его мысли, а уж потом — тело в горячей воде. Хоть сейчас для науки его тело важнее, чем его мысли.
Прошло больше часа.
— Сколько? — спросил Аркадий.
— Тридцать восемь и одна, — сказал Кошелев.
— Сколько уже ввели?
— Пять кубиков.
Аркадий пробовал подсчитать, но считать было лень. Кажется, все шло как надо. Михалевич и Кошелев изредка переговаривались. Иногда, поднимая глаза от приборов, поглядывали на него.
Захотелось пить, губы пересохли. Теперь Аркадий молчал, все его раздражало. Дыхание участилось. Он разозлился на Кошелева: «Сидит, молчит значительно. Пока не спрошу, сам никогда не скажет».
— Сколько?
— Тридцать восемь и девять, — не взглянув на него, ответил Кошелев.
— Я спрашиваю, времени сколько? — почему-то сказал Аркадий, хоть спрашивал он про температуру.
Кошелев заметил его злость, не удивился, бесцветно сообщил:
— Три десять.
— Сколько кубиков?
— Восемь.
— Добавь еще два, — сказал Аркадий.
— Добавим, — сказал Михалевич. — Через полчаса.
— Добавляйте сейчас.
Михалевич покачал головой.
«Лысый педант», — подумал про него Аркадий, и хоть он заранее знал, что в это время у него появится раздражение, все же ничего не мог с собой сделать.
В коридоре, когда они шли сюда, им встретилась Янечка. «Как жизнь, самоед? — спросила ласково. — Разрешение на эксперимент получил?»
Самоед. Он не способен на лучшую жизнь, — мучить животных и мучить самого себя. Степан в тысячу раз мудрее его. Степан мудр по-настоящему, он умеет быть счастливым, и людей тянет к нему. Ни Степан, ни Тоня не подумали о девчонке, которая отдала Степану все и осталась ни с чем. Почему же он, Аркадий, мучился из-за этой девчонки и, когда она разыскала его, умоляла вернуть ей Степана, чувствовал себя виноватым? Почему всю жизнь совесть его больна? Глупо и никому не нужно, бесплодно. Совесть — маленький аппаратик, зашитый обществом ему под кожу наподобие электростимулятора сердца. Носит аппаратик он, но не он его хозяин. Не нужно его переоценивать. Отвращение к гнусностям внушает человеку общество и потребность их совершать — то же самое общество. Как он ни поступит, он будет орудием общества, одного и того же. Глупо лежать здесь, на кровати-весах, как Шарик. У него всегда болит сердце после выпивки и парной бани. Зря он это скрыл. Говорят, в минуту опасности обостряется инстинкт. Мечников был подвержен депрессиям, пока не привил себе тиф и едва не умер от него. Выздоровел он оптимистом… Но Аркадий и сейчас не чувствует страха смерти. Безразличие…
— Как чувствуешь? — склонился над ним Кошелев.
— Сейчас будет
