иноходец, смело ударяя копытами оземь, ускорил свой бег. И скоро к самой реке поднес всадника.
Широкая Кама, как полоса стальная, расстилалась под луной. И почему-то показалось Платону, что на той стороне — луговой и холмистой — там, за дальним холмом, кто-то с земли воздел молитвенно руки к луне. Кто-то молился там лунному лику, равнодушному ко всему, как настоящий бог. Так эти руки были воздеты по-настоящему, что всадник сразу осадил коня и застыл на месте. Только тут понял он, что это виднелись две трубы большого Мотовилихинского завода.
И все же, хотя это и были вдалеке кирпичные трубы, а не руки, луна похожа была на калмыцкого жестяного бога.
Это предрассудок, впрочем. Совсем зря человек, настоящий человек, ночью настраивается на таинственный лад. Это ведь остатки дикости. Это зря. Гораздо лучше рассчитать, сколько же верст осталось проехать, чтобы завтра к утру не опоздать на пристань к отходу парохода.
По этим трубам и стал высчитывать всадник. Трубы были за вторым поворотом реки. А от труб до города — рукой подать, доскачу мигом. Всадник ощупал свои два кармана, где покоились два маузера. Взглянул еще раз на луну — калмыцкого бога. Мотнул головой — словно невольно попрощался с ним. Опять пришпорил иноходца и поскакал вдоль песчаного берега тихой, широкой реки, расстилающейся под медно-зеленым светом луны.
Всадник скакал навстречу хорошо известному «завтра». Настолько известному, что все оно расписано у него было в записной книжке.
Он очень твердо знал, что и как он будет делать завтра. И поэтому оно вовсе было не «завтра», а скорее «вчера», но только «вчера» не наступившее.
Это вчерашнее завтра наступало на небе румяными полосами, прогнавшими калмыцкого бога — луну.
* * *
Утром, когда от пристани отъехал белый пароход, Платон поднялся на капитанский мостик. На мгновение он был ослеплен небесной синевой и белизной палубы. Толстый, с простоватым и рябоватым лицом капитан в белом кителе сидел на складном стуле около штурвальной рубки и жмурился от солнца. Войдя на мостик, Платон, худощавый, серолицый, с бесцветными глазами, подошел быстрыми шагами к капитану, выхватил из кармана маузер, навел его в лицо капитана и сказал, играя своей властью:
— Синьор, извольте остановить пароход.
Капитан словно увяз своим сиденьем в стуле, он туловищем двинулся было вправо, потом влево, но — словно смолой прилепило.
— Синьор, я больше не повторю своей просьбы.
Капитан встал и, как на ходулях, не сгибая колени, направился к рупору.
Едва он заговорил с машинистом, как оказалось, что и около машиниста стоит человек с револьвером у виска. У дежурного матроса, у помощника капитана, у пассажиров на корме, у пассажиров на носу парохода, у пассажиров в общей каюте первого класса, второго класса стояли молодые люди с револьверами и с требованием не двигаться с места.
Одна дама свалилась на диван в обмороке, ее отпаивали. Какой-то офицер стал вытаскивать и отсчитывать все свои деньги. Молодая барышня предлагала молодым людям с револьверами все свои кольца и браслеты.
Но все это было отвергнуто молодыми людьми. Внизу, в каюте, где везли казенную почту, трое экспроприаторов делали свое: один держал дуло револьвера у виска солдата, другой у виска чиновника, а третий выносил баулы с казенными деньгами к борту парохода, куда уже подплыла большая лодка, в которой тоже сидели люди с револьверами.
Перегрузив спокойно баулы с деньгами в лодку, тот, кто перегружал, дал свисток. Тотчас же Платон, стоявший у капитана, сказал ему:
— У нас бомбы. И мы требуем, чтобы в течение получаса ваш пароход стоял на месте, а потом вы свободны. Все сделано нами во имя великой русской революции.
Вдруг неожиданно раздался выстрел.
— Товарищ Сокол, что вы? — обратился Платон к стрелявшему.
— А, черт!.. — сказал Сокол и бросился к матросу, которого он только что убил.
— Что с вами, товарищ Сокол?
— А… мне показалось, что он бросился к лестнице, чтобы поднять ее, чтоб мы не успели в лодку…
— Товарищи, некогда, некогда, — сказал Платон, — скорее. Эй, команда! — обратился он к матросам, нагнувшимся над убитым, — скажите скорее фамилию убитого и где его семья.
Кто-то из матросов стал говорить. Платон передавал эти сведения в лодку кому-то. И в заключение крикнул, нарочно громко, опять-таки в лодку:
— Товарищ Ласточка! Пять тысяч рублей перешлите семье убитого товарища матроса.
— Есть! — отозвался кто-то с лодки.
Платон последним скакнул в лодку, сам взметнул вверх на борт парохода опущенную лестницу, и, дружно ударяя веслами в желтые воды Камы, гребцы стали удаляться к берегу, к той его точке, где сигналом горел костер в кустах.
Все действия экспроприаторов были быстры и точны. Каждый из них действовал, не критикуя самого существа дела, а взвешивая лишь свои движения.
Платон со своими мутными, немного оловянными глазами особенно старался подготовить и развить эту механизацию в себе и других. Он считал, что революционерам не хватает уменья. А так как общего уменья, уменья делать всю революцию, нет и не может быть, то это умение должно составляться из отдельных частей: умение пропагандировать, умение бомбы бросать, умение производить экспроприации.
Самые великие принципы, самые прекрасные идеи есть пустота, если не обладать рычагом, при посредстве которого их можно было бы осуществить. «Русские революционеры, — как думал Платон, — просто перегружены принципами. Не от этого ли им пришлось больше пострадать, чем практическое дело сделать? Ведь при страдании всего легче свой принцип сохранить — он даже углубляется от них. А вот попробуйте протащить хотя самые маленькие, самые незначительные свои принципы через тернистый путь практики, требующей не только специального умения, но и специальной техники».
Исходя из всех этих соображений, ему казалось, что произведенная экспроприация является одним из лучших примеров умения достичь революционной концентрации сил и создать революционную технику.
Но вот это несчастное убийство матроса…
* * *
Ворон, Сокол, Ласточка, Стриж и Коршун вошли к Горбачихе в полночь, когда в небе, как в океане, волнами бежали серые тучи и лунный ущербленный лик нырял в них, как утлый челн. В соснах вместо солнечной, тихой и сладкой любви проснулась звероподобная ненависть, и они, наклоняясь, рыча и свистя, били, колотили и хлестали друг друга тонкими зелеными шипами, маленькими и мокрыми, как жало. В кустарниках бегал невидимый ветер, как стая волков. За ветром, за лесным океаном, издалека, с юго-востока, неслась гроза, как дым и пламя, выпущенные сатаной, поднявшим клапан ада.
В избе у Горбачихи было тесно, и сама она, смотревшая с печи на Ворона, Сокола, Ласточку, Стрижа и Коршуна, походила на летучую мышь, залетевшую в избу
