детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником».[647] Он требовал, чтобы те, последовал за Ним, оставили все — семью, дом, детей, обычные занятия, богатство, — чтобы присоединиться к Нему. И Он сам, как прототип, был бездомным, отказавшимся от собственной семьи, избегавшим брака и семейной жизни, загадочным странником, требовавшим истины любой ценой, даже ценой собственной жизни. Марк сообщает, что Иисус скрывал Свое учение от масс и доверил его только немногим, тем, кого считал достойными принять его.[648]
Но все же новозаветные Евангелия предлагают рассказы, допускающие очень разные истолкования. Иисус благословил брак и объявил его нерастожимым;[649] Он приветствовал детей, окружавших Его;[650] Он с состраданием отзывался на все обычные человеческие страдания,[651] такие, как лихорадка, слепота, паралич, психические болезни, и плакал,[652] когда осознал, что Его народ отверг Его. Вильям Блейк, отмечая различные изображения Иисуса в Новом Завете, встал на сторону того, которое предпочитали гностики, против «видения Христа, которое видят все люди»:
Христос, которого я чту,
Враждебен твоему Христу…
Твой — друг всем людям без различья,
А мой слепым читает притчи:
Что ты считаешь райским садом,
Я назову кромешным адом.
Мы смотрим в Библию весь день:
Я вижу свет, ты видишь тень.[653]
Ницше, питавший отвращение к тому, что считал христианством, написал, тем не менее: «Был только один христианин, и он умер на кресте».[654] Достоевский в романе Братья Карамазовы приписывает Ивану Карамазову видение Христа, отвергнутого церковью, Христа, Который «возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобою»,[655] предпочтя истину своей собственной совести материальному благополучию, общественному признанию и религиозной определенности. Подобно автору Второго Слова великого Сифа Иван Карамазов обвиняет ортодоксальную церковь в том, что она уводит людей от «истины их свободы».[656]
Итак, мы можем видеть, как при формировании христианства возникли конфликты между теми неустанными, ищущими людьми, которые избрали одинокий путь самораскрытия, и учреждением, давшим огромному большинству людей религиозную санкцию и этическое направление в их повседневной жизни. Приспособив для своих нужд модель римской политической и военной организации и добившись, в четвертом столетии, поддержки империи, ортодоксия росла непрерывно, стойко и терпеливо. Гностическое христианство не сравнялось с ортодоксией ни в ее широчайшей привлекательности, которую Нок назвал «совершенной благодаря неосознанному соответствию нуждам и стремлениям обычных людей»,[657] ни в эффективности организации. И то, и другое обеспечило ее выживание. Но процесс установления ортодоксии исключил любой иной выбор. Гностики, предлагавшие альтернативы всему тому, что стало основой христианской ортодоксии, были изгнаны, и это обеднило христианскую традицию.
Наследие христиан-гностиков выжило только в скрытых течениях, как подземная река. В Средние века эти течения выходили на поверхность в различных формах ереси; затем, с Реформацией, христианская традиция опять приняла новые и разнообразные формы. Такие мистики, как Якоб Бёме, сам обвиненный в ереси, и радикальные визионеры, как Джордж Фокс, сами, по всей вероятности, незнакомые с гностической традицией, тем не менее озвучивали сходные интерпретации религиозного опыта. Но огромное большинство движений, появившихся благодаря Реформации, — баптисты, пятидесятники, методисты, англикане, конгрегационисты, пресвитериане, квакеры — остались в установленных во втором веке рамках ортодоксии. Все считают писания Нового Завета единственно авторитетными, большинство принимает ортодоксальный символ веры и сохраняют христианские таинства, даже если они изменили свою форму и интерпретацию.
Сегодня открытие в Наг-Хаммади предоставило нам возможность по-новому посмотреть на этот процесс и понять, почему многие творческие личности во все века, от Валентина и Гераклеона до Блейка, Рембранта, Достоевского, Толстого и Ницше оказывались за пределами ортодоксии. Все они были очарованы образом Христа — Его рождением, жизнью, учением, смертью и воскресением; все постоянно возвращались к христианским символам, чтобы выразить свой собственный опыт. И тем не менее они восставали против ортодоксальных учреждений. Сегодня все возрастающее число людей повторяет их опыт. Они уже не могут опираться только на авторитет Писания и церкви — по крайней мере, не задаваясь вопросом, как этот авторитет установился, и что, если вообще хоть что-нибудь, придает ему легитимность. Все старые вопросы — изначальные вопросы, остро обсуждавшиеся у истока христианства — открыты вновь: Как следует понимать воскресение? Могут ли женщины быть священниками и епископами? Кем был Христос и как
Он относится к верующему? В чем сходство между христианством и другими мировыми религиями?
То, что я посвятила гностицизму так много места в этом обсуждении, не означает, как могло бы показаться случайному читателю, что я защищаю возвращение к гностицизму или «становлюсь на его сторону» против ортодоксального христианства. Разумеется, как историк я нахожу открытие в Наг-Хаммади очень интересным, поскольку свидетельства, которые оно предлагает нам, открывают новую перспективу для понимания того, что привлекает меня в наибольшей степени — истории христианства. Но задачей историка, как я ее понимаю, является не защита одной из сторон, а исследование свидетельств — в данном случае, попытка раскрыть истоки христианства. Более того, как человек, занимающийся вопросами религии, я прихожу к выводу, что раскрытие противоречий в раннем христианстве заостряет для нас понимание главного вопроса всего спора, тогда и сейчас: что является источником религиозного авторитета? Для христианина этот вопрос принимает более специфическую форму: каково соотношение между собственным опытом и авторитетом, на который претендуют Писание, обряд и духовенство?
Когда Мухаммед-Али разбил на скале возле Наг-Хаммади сосуд, наполненный папирусными листами, и был разочарован, не найдя золота, он не мог даже вообразить последствий своей случайной находки. Будь она открыта на тысячу лет раньше, гностические тексты почти наверняка были бы сожжены за свою ересь. Но они оставались скрытыми до двадцатого столетия, когда наш культурный опыт позволил нам по-новому взглянуть на вопросы, которые они поднимают. Сегодня мы читаем их другими глазами, не как «безумие и хулу», но так, как воспринимали их христиане ранних веков — как могущественную альтернативу тому, что считается ортодоксальной традицией. Лишь теперь мы начинаем обсуждать вопросы, которые они ставят перед нами.
Примечания
1
J. М. Robinson, Introduction, в The Nag Hammadi Library (New York, 1977), 21–22.
2
Ibid., 22.
3
Евангелие от Фомы 32.10–11.
4
Русские переводы текстов из Наг-Хаммади любезно предоставлены Дм. Алексеевым. —
