меня бросил, мне нужен был только он. Я так сильно его хотела, что думала: вселенная должна дать мне его. Должна. – Ее голос дрожит. – Но мне его не дали. Такой возможности не было. Мне было уготовано что-то другое. Суждено быть счастливой как-то иначе. А иначе как мне быть – всю жизнь реветь? – Она садится в кровати, ее глаза поблескивают в лунном свете. – И что будешь делать ты – реветь всю жизнь?
Я молчу, присмирев. Я не думала об этом так. И снова я ощущаю прилив любви к Бин, которая так стоически держится, а с ней так дерьмово поступили.
– Бин, я слышала, как ты разговаривала с Гасом, – неуверенно говорю я. – Как… дела? Ну… на личном фронте?
– Вообще-то, – после долгой паузы произносит Бин, – я кое с кем встречаюсь.
– О боже, Бин! – взволнованно говорю я. – Это же здорово! Почему ты мне не говорила?
– Прости. Я собиралась тебе сказать. Но после истории с Хэлом мне хотелось сначала разобраться, как и что.
– Конечно, – понимающе говорю я. – И… как оно?
– Пока вилами по воде, – отворачиваясь, говорит она напряженным голосом. – Все… сложно.
Я чувствую смятение. Я не хочу, чтобы у сестры было «сложно», я хочу, чтобы у нее было «радостно и ясно».
– Он… – я нервно сглатываю, – женат?
– Нет. Он не женат. Но… – она вдруг хватает ртом воздух, – слушай, давай не будем, а? Я не хочу говорить об этом. Просто я… – ее голос опасно дрожит. – Просто я…
Меня охватывает ужас, когда я слышу ее внезапный всхлип. Она плачет. Это я ее довела. Из-за этого она плакала в саду.
– Бин! – Я выпрыгиваю из кровати и крепко прижимаю ее к себе. – О господи, прости, я не хотела…
– Все в порядке. – Она еще раз громко всхлипывает и вытирает лицо. – Я вправду в порядке. Иди к себе. Уже уйма времени, а завтра еще бранч, будь он неладен.
– Но…
– В другой раз поговорим. Может быть.
– Мы в этих межличностных отношениях уже собаку съели, – говорю я, возвращаясь в кровать и стараясь ее подбодрить. – Можем запустить подкаст «Помоги себе сам».
– Ага, – дрожащим голосом произносит Бин. – По части любовных катастроф мы в высшей лиге. Хотя у тебя, по крайней мере, есть олимпиец-филантроп.
– О, ты разве не в курсе? – с невозмутимым видом говорю я. – Он меня кинул.
Бин начинает давиться от смеха.
– Какой облом.
– Да, он сказал, что физподготовка у меня хромает. Что у него с собственным дротиком больше взаимопонимания, – добавляю я, и Бин снова прыскает. – И что прыжки с шестом – не моя спортивная дисциплина. Словом, ботинки жмут, и нам не по пути.
– Мне нужно спать, – говорит Бин. – Правда. Не смеши меня больше.
– Тук-тук, – сразу говорю я.
– Перестань!
– «Молодая девица из Нантакета…»
– Эффи!
Все еще улыбаясь, я снова смотрю в темноту и, когда слышу, что дыхание Бин становится ровным, задумываюсь над тем, что означает «все сложно». Может быть, у него есть бывшая жена. А может быть, он живет за границей. Или сидит в тюрьме за преступление, которое не совершал…
– Эффи? – нерешительный голос Бин прерывает ход моих мыслей. – Мне нужно сказать тебе еще кое-что, прежде чем я усну. Я… Не думаю, что с моей стороны это была хорошая услуга. Прости.
– Что? – ошеломленно говорю я. – Ты о чем?
– Я всегда старалась оградить тебя, – продолжает она. – Мы все старались. Когда ты была маленькой, мы рассказывали тебе небылицы. Про Санта-Клауса. Про Зубную Фею. И про тот случай, когда Гас украл в магазине.
– Гас украл в магазине? – в ужасе повторяю я.
– На спор, – с легкой досадой говорит Бин. – Его посадили под домашний арест, состоялся крупный разговор, с ним этого больше не повторялось. Но тебе мы не сказали, потому что ты не поняла бы. Так вот… – Она делает паузу. – Пожалуй, я так и не отвыкла оберегать тебя.
– Тебе больше не нужно меня оберегать, – тотчас говорю я. – Я уже взрослая.
– Верно. Но от привычки трудно избавиться. И потом, вы с Мими так привязаны друг к другу. Мне не хотелось это испортить.
– К чему ты клонишь? – неуверенно говорю я.
– Есть кое-что… о чем я тебе не рассказывала, – говорит она, и мне кажется, что атмосфера в комнате начинает сгущаться.
– То есть? – с запинкой спрашиваю я.
– О Мими. И папе.
– А что именно о Мими и папе? – Мой голос звучит совсем тихо.
– Я люблю их обоих, – после паузы говорит Бин. – Но, когда я жила здесь, это было далеко не супер. Мими вела себя очень нетерпимо. Постоянно осуждала. Была почти… фурией.
– Фурией? – потрясенно повторяю я. – Фурией? Но Мими всегда со всеми мила, – напоминаю я Бин. – Это все говорят: «Мими такая милая».
– Знаю. Но только не с папой. – Бин вздыхает. – Поначалу я тоже не могла поверить. Это что-то прямо противоположное «слепому пятну» – увеличительное стекло, слепящий прожектор, следующий за папой по всему дому и вечно недовольный. Она цеплялась к нему по всякому поводу. Как он ест, как сидит, как пьет чай. Ей все было не так.
– Они всегда подкалывали друг друга, – неуверенно говорю я.
– Возможно, началось с подкалывания, а закончилось… – Бин вздыхает, – придирками. Как будто Мими не хотелось, чтобы папа занимал свое место в этом мире. Ей хотелось, чтобы он был другим. Или чтобы его вообще не было. И тогда папа замыкался в себе и мрачнел. Он игнорировал Мими, и это бесило ее еще больше. И меня тоже. Я думала: «Да ответь ты ей, ради бога!»
– Замыкался в себе? – Я снова не могу прийти в себя. – Мрачнел? Папа?
– Я знаю. Ты даже представить себе не можешь. А я слушала, как они ругаются в конце сада, где, как они считали, их не слышно. Они выглядели… скажем так, не лучшим образом. Оба. – Бин выдыхает. – Я не рассказывала тебе, потому что это было так постыдно. Но теперь я думаю, что зря. Тогда ты не была бы настолько потрясена, когда они расстались.
Некоторое время я молчу, переваривая сказанное Бин. Стараюсь изо всех сил, но не могу себе представить. Мими – это тепло, комфорт и участие, а не придирки. А папа – обаяние и харизма. Чтобы он был мрачен и замыкался в себе? Да никогда!
– Папа не идеален, – говорит Бин, как будто читая мои мысли, – и Мими тоже, и жизнь в состоянии вечного блаженства – это не про них. Я убеждена, что они вели себя так только потому, что были… несчастливы.
Слово «несчастливы» камнем падает мне на сердце.
– Выходит, они все время
