* * *
Я остановилась у подъезда, нужно переждать. Не привыкла. Я оглянулась, вытащила зеркальце и улыбнулась. Глаза красные, под ними круги. Я больна, но это не страшно. Это опасно!
Что я смеюсь? Сумасшедшая…
Он открыл дверь и отпрянул назад. Мне стало стыдно. Так сильно, что загорелись щеки.
– Можно? – нерешительно спросила я.
– Я не ждал, – испуганно ответил он.
– Я… Я шла мимо. Напрасно?
– Нет! Конечно! – тихо вскрикнул он и неловко отступил в сторону, я неуверенно прошла, но осталась в прихожей.
– Папа, – я заглянула ему в глаза. – Прости меня.
– За что? – испугался он.
– За то, что тебе со мной не слишком повезло.
– Ну что ты… – Он вдруг обмяк и сел на стул в прихожей, не глядя. – А я думал, ты уезжаешь.
– Не пустишь? – засмеялась я.
– Как я могу? – тихо сказал он и поднял голову. – Уезжаешь?
– Почему ты так решил? – У меня засосало под ложечкой.
– Не знаю… – Он вглядывался мне в лицо. Он искал, я прятала глаза.
– Пап! – нарочито весело воскликнула я. – Я сама ничего не знаю. Ничего.
И вдруг заплакала. Он тяжело поднялся и обнял меня, а я услышала в его груди хрипы. Как у маленького мальчика Гриши Томилина. Получилось, я жалела чужого ребенка, а родного отца – нет. Что важнее? Не знаю…
– Я пойду? – попросила я.
– Береги себя. – Он, не стыдясь, вытер слезы.
– Ладно! – рассмеялась я.
– Ты такая красивая, что трудно дышать, – он сипло засмеялся в ответ.
– Спасибо.
Я поцеловала его в щеку и поняла, что не помню, когда целовала и обнимала родного отца. По-моему, никогда. Сколько же я пропустила! Так жаль. Так жаль… Что снова хочется плакать. Глупая, глупая, глупая я!
Марат
Я не могу заснуть. Я все забыл, спать не могу. В мою голову навязчиво лезет чужой мотив – бабочка философская присела на розовую звезду и открыла окно в ад. Мне смешно. Так смешно, что трясет от смеха, выворачивая кости судорогой. И здесь бабочка! И здесь! В ад! Ххха! Ххха! Я – розовая звезда! Розовая! Балаган!.. Бабочка! Ххха! Порхающие цветы – дерьмо! Частица неба, упавшая на землю? Ересь! Ошметок ада, вернувшийся домой! Ее перхоть смердит стоячей водой и серой! Ненавижу!.. Хоть бы кто-нибудь позвонил! Хоть кто! Мне поровну! Я жду чужой голос так сильно, что хочется бежать, все равно куда, чтобы искать. Страх и надежда носят из угла в угол в зарешеченной клетке, я мотаю круги ожидания один за другим. Никого! За окном темень. Ночью не живут. Я валюсь на кровать, меня распинает жара, ее духота высыпает холодным потом. Влажная оспенная сыпь пахнет черной смертью и гнилыми яблоками. Не переношу юг! Душит зноем весна, смеясь над календарными потугами. Какого черта меня сюда принесло?!
Да позвони же мне, овца!
* * *
– Поедешь на шашлыки? Ко мне на дачу. Она в горах.
– Да. – Я уцепился за вкрадчивый, слизистый тембр, как за спасательный круг.
– Мы будем не одни.
– Все равно! – засмеялся я.
– Я уже там. Найдешь?
– Говори адрес.
Спасибо, гусеница! Я ждал, ты пришла вовремя.
Ветер умер, воздух па́рит стоячей водой, я весь в поту. Жми на газ, будет ветер! «Kawasaki» наматывает на шины серый густой воздух. Над ним, ниже не бывает, зависли тяжелые облака предчувствием грозы. В их грязном, влажном дыме блестит оловянной пуговицей нечищеное, гуммигутовое солнце. Его сухой яд горчит на языке. Меня несет вперед бешеная скорость. Деревья, дома, столбы стоят стоймя, их намертво клеит к земле мерклое небо.
– Бретонцы! Проезжая дорога ведет в край неизведанного кафе! – ору я.
Взбесившийся ветер бьет в глотку душным мячом, она давно забита. Я в полосе блеклого солнца, горы во тьме. Колеса печатают белым полосу разметки, она стремится в грозу. Серый асфальт упирается в тучи, возвращаясь ве́рхом назад. Меня крутит мертвой петлей в сером битуме мотодрома. Вверх-вниз – голова-ноги, вверх-вниз – голова-ноги. До одуряющей бесконечности. Я думаю о хеппенингах тухлого мяса Дали. Ххха! Бетон, черви, вонь. Подходящая иллюстрация!
– Твоя тачка? – смеется гусеница, кивая на «Kawasaki».
– Угу.
– Как ты ее сюда привез?
– Оказией. Я привык.
Ее жирные, складчатые пальцы выскальзывают из моей ладони, оставляя пятна давленной слизи, линзы ногтей тускло блестят некрашеным хитином.
– Мой двоюродный брат. – Кольчатые губы поднимаются горбиком. Гусеница смеется.
– Стас. – Жук-навозник бычит лоб, пожимая руку. Его плотоядные жвала скрежещут любезной улыбкой.
– Ольга. – Яйцевидное тельце, обутое в желтый сарафан, протягивает ладонь, на предплечьях топорщатся волоски. Ежемуха! Ей-богу!
– Марат.
Мне смешно. Изведанный зоопарк для насекомых. И только! Я хотел другого.
– Вчера я сразу приехала сюда. Захотелось мяса с кровью. – Глаза гусеницы вязнут в моих, я щурюсь, ресницы клеит топкая слизь. Духота сыплет на ее кожу пот, меня передергивает от отвращения. Жаль. Жаль. Зря я приехал. Мне хотелось другого.
– Ты любишь преферанс? – спрашивает гусеница.
– Может, распишем пульку? – вторит ей Стас. – Шашлык только через пару часов.
– Не люблю, не пишу, – коротко ответил я.
– Много теряешь, – засмеялись кольчатые губы. – Любопытно поиграть реальностью. Если на руках ловленный мизер и ход с твоей руки, нет ничего лучше, чтобы отправить свой паровоз в чужое депо.
Отлично! Я про себя рассмеялся. Не наше воображение создает желаемый образ женщины, а она подталкивает нас к нему согласно нашим предпочтениям. Не себя мы любим в ней; мы лишь принимаем ее обманчивую уступчивость поцелуем Климта, спрятав свое лицо. Не больше! Не потому ли женщина закрывает глаза? Страшно получить то же взамен?.. Нет. Я не жалею себя. И все же… Не сидится мне прочно и бодро в собственной шкуре. И мне нечего отдавать.
– Ну, ты загнула! – хохотнул Стас.
– Угу, – не глядя, откликнулась она. – Тайные желания трансформируются в предумышленные поступки. Если правильно ими распорядиться, можно спровоцировать желаемую реакцию… – Она щурится, выцеливая мишень. – Хорошая пуля бьет гору с размаху.
– Ты проиграла, не начав, – усмехнулся я. – Тот, кто умеет шагать, не оставляет следов. Но все равно спасибо.
Ее глаза ползут по моему лицу, пробуя на вкус его карту. Они нетерпеливо ждут. Я смеюсь. Кажется, теперь знаю, чего ты хочешь. Мой живот сжимает предчувствие финала. Да когда же, черт подери?!
