— А сам ты что делаешь посреди этих негодяев?
— Я? Черт возьми, я смотрю; ведь это — зрелище! А знаешь, какую я славную штуку удрал? Ты знаешь хорошо старика Мишеля Корнабона, ростовщика-гугенота, что так меня обирал?
— Несчастный, ты его убил?
— Я? Фи! Я не вмешиваюсь в дела веры. Не только я его не убил, но спрятал у себя в подвале, а он мне дал расписку в получении всего долга полностью. Так что я совершил доброе дело и получил за него награду. Положим, для того чтобы он легче дал мне эту расписку, я два раза приставлял ему к голове пистолет, но, черт меня побери, я бы ни за что не выстрелил… Смотрите-ка, женщина зацепилась юбками за балку моста… Упадет… Нет, не упадет. Черт! Это любопытно, стоит посмотреть поближе!
Жорж оставил его и, ударив себя по лбу, подумал: «И это один из самых порядочных людей, известных мне сейчас в этом городе!»
Он свернул на улицу Сен-Жос, которая была безлюдна и не освещена; очевидно, среди живущих там не было ни одного реформата. Тем не менее на ней отчетливо был слышен шум из соседних улиц. Вдруг белые стены осветились красным огнем факелов. Он услышал пронзительные крики и увидел какую-то женщину, полуголую, с распущенными волосами и с ребенком на руках. Она мчалась со сверхъестественной быстротой. За ней бежали двое мужчин, подбадривая один другого гиканьем, как будто охотились за диким зверем. Женщина хотела броситься в ближайшие сени, как вдруг один из преследователей выстрелил по ней из аркебузы, которой был вооружен. Выстрел попал ей в спину, и она упала навзничь. Она сейчас же поднялась, сделала шаг к Жоржу и снова упала на колени; затем, в последнем усилии, она подняла своего ребенка по направлению к капитану, словно поручая дитя его великодушию. Не произнеся ни слова, она умерла.
— Еще одна еретическая сука сдохла! — воскликнул человек, выстреливший из аркебузы. — Я не успокоюсь, пока не отправлю их дюжину.
— Подлец! — воскликнул капитан и в упор выстрелил в него из пистолета.
Негодяй стукнулся головой о противоположную стену. Он ужасно выкатил глаза и, скользя всем телом на пятках, словно плохо приставленная доска, скатился и вытянулся на земле мертвым.
— Как! Убивать католиков? — воскликнул товарищ убитого, у которого в одной руке был факел, в другой — окровавленная шпага. — Кто же вы такой? Господи Боже, да вы же из королевской легкой кавалерии! Черт возьми, ваше благородие, вы обознались!
Капитан вынул из-за пояса второй свой пистолет и взвел курок. Движение это и легкий щелк собачки были прекрасно поняты. Избиватель бросил свой факел и пустился бежать со всех ног. Жорж не удостоил его выстрелом. Он наклонился, ощупал женщину, лежавшую на земле, и увидел, что она уже мертва. Пуля прошла навылет. Ребенок, обвив ее шею руками, кричал и плакал; он был покрыт кровью, но каким-то чудом не был ранен. Капитан с некоторым усилием отодрал его от матери, за которую он изо всех сил уцепился, потом закутал в свой плащ. Эта встреча научила его осторожности: он поднял шляпу убитого, снял с нее белый крест и нацепил на свою. Таким способом он добрался без остановок до дома графини.
Братья упали друг другу в объятия и некоторое время оставались так, тесно обнявшись, не будучи в состоянии произнести ни слова. Наконец капитан вкратце сообщил, в каком положении находится город. Бернар слал проклятия королю, Гизам и священникам; он хотел выйти и присоединиться к своим братьям, если где-нибудь они попытаются противостать своим врагам. Графиня плакала и удерживала его, а ребенок кричал и просился к матери. Потеряв немало времени на крики, вздохи и слезы, они должны были наконец принять какое-либо решение. Что касается ребенка, графинин конюший вызвался найти какую-нибудь женщину, которая о нем позаботится. Мержи не имел возможности в настоящую минуту спастись бегством. К тому же куда бежать? Кто знает, не распространилось ли избиение на всю Францию, от края до края? Сильные гвардейские отряды занимали мосты, через которые реформаты могли бы добраться до Сен-Жерменского предместья, откуда им легче было бы выбраться из города и достигнуть южных провинций, издавна склонявшихся на их сторону. С другой стороны, казалось бесполезным и даже неблагоразумным прибегать к милосердию монарха в минуту, когда, возбужденный бойней, он только и думал что о новых жертвах. Дом графини, благодаря тому что она была известна как женщина весьма набожная, не рисковал подвергнуться серьезному обыску со стороны убийц, и Диана считала, что на слуг своих она может положиться. Так что Мержи нигде не мог найти убежища, где он подвергался бы меньшей опасности. Решили, что он останется здесь спрятанным и будет пережидать события.
С наступлением дня избиение не только не прекратилось, но, казалось, еще усилилось и упорядочилось. Не было ни одного католика, который из страха быть заподозренным в принадлежности к ереси не надел бы белого креста, не вооружился бы или не стал бы доносить на гугенотов, еще оставшихся в живых. Меж тем к королю, запершемуся у себя во дворце, никого не допускали, кроме главарей убийц. Простой народ, привлеченный надеждой на грабеж, присоединился к гражданской гвардии и солдатам, а проповедники по церквам призывали верующих к удвоенной жестокости.
— Раздавим за один раз, — говорили они, — все головы гидры и навсегда положим конец гражданским войнам.
И чтобы доказать этому народу, жадному до крови и чудес, что небеса одобряют его неистовство и желают поощрить его явным знамением, они кричали:
— Идите на кладбище Избиенных младенцев, взгляните на куст боярышника, что зацвел второй раз, словно поливка еретической кровью придала ему молодость и силу!
Бесчисленные вереницы вооруженных убийц с большой торжественностью отправлялись на поклонение святому терновнику и возвращались с кладбища, воодушевленные новым рвением, чтобы отыскать и предать смерти людей, столь явственно осужденных небесами. У всех на устах было изречение Катерины, его повторяли, избивая детей и женщин: «Che pietа lor ser crudele, che crudeltа lor ser pietoso»{72}.
Странная вещь: в числе всех этих протестантов мало было людей, которые не воевали бы, не участвовали бы в горячих боях, где они, и часто с успехом, пытались уравновесить численное преимущество врагов своею доблестью; а между тем во время этой бойни только двое из них противопоставили кое-какое сопротивление своим убийцам и из этих двоих только один бывал прежде на войне. Быть может, привычка сражаться сплоченным строем, по правилам, лишила их личной энергии, которая могла побудить любого протестанта защищаться у себя в доме, как в крепости. Случалось, что старые вояки, как обреченные жертвы, подставляли свое горло негодяям, которые накануне еще трепетали перед ними. Покорность судьбе они принимали за мужество и предпочитали ореол мученичества воинской славе.
Когда первая жажда крови была утолена, наиболее милосердные из убийц предложили своим жертвам купить себе жизнь ценой отречения. Весьма небольшое количество кальвинистов воспользовалось этим предложением и согласилось откупиться от смерти, и даже от мучений, ложью, может быть, простительной. Женщины, дети твердили свой символ веры среди мечей, занесенных над их головами, и умирали, не выронив жалобы.
