Увидев старого Джолиона с каменной террасы, окружавшей ров с медведями, сын и внучата заторопились ему навстречу и повели его ко львам. Малыши прильнули к деду с обеих сторон, взяли его за руки, причём Джолли испорченный мальчишка, весь в отца – волочил дедушкин зонтик по земле с таким расчётом, чтобы цеплять прохожих за ноги ручкой.
Молодой Джолион шёл сзади.
Забавно было видеть отца и детей вместе, но это забавное зрелище вызывало у него улыбку сквозь слёзы. Старик, гуляющий с двумя маленькими детьми, не такая уж редкость; однако молодому Джолиону казалось, что, глядя на отца в обществе Джолли и Холли, он проникает взором в то сокровенное, что таится в глубине наших сердец. Полная покорность, с которой старик отдавал всего себя этим малышам, уцепившим его за руки, была так трогательна, что молодой Джолион, быстро реагировавший на все явления жизни, шёл сзади, бормоча себе под нос какие-то весьма выразительные словечки. Это зрелище подействовало на него так, как оно не могло бы подействовать на истого Форсайта, которого можно обвинить в чём угодно, только не в экспансивности.
Так они дошли до клетки со львами.
В тот день в Ботаническом саду было праздничное гулянье, и множество Форс… то есть хорошо одетых людей, которые держат собственные выезды, заполнило и Зоологический сад, чтобы как можно больше насмотреться всего за собственные деньги, прежде чем уехать обратно на Рэтленд-Гейт или Брайанстон-сквер.
– Давайте заедем в Зоологический! – говорили они друг другу. – Там очень забавно!
Вход стоил шиллинг, значит простого народа там не бывало.
Они выстроились перед длинным рядом клеток и смотрели, как кровожадные рыжие звери мечутся за решёткой в ожидании единственного удовольствия, выпадающего им за сутки. Чем голоднее зверь, тем интереснее. Но почему это зрелище привлекало их – потому ли, что они завидовали такому аппетиту или проявляли более гуманные чувства и радовались, глядя, как быстро звери утоляют голод, – молодой Джолион не знал. До его слуха доносились обрывки разговоров: «Какой страшный тигр!» – «Ну что за прелесть! Посмотри, какой у него ротик». – «Да, славный зверь! Мама, не подходи так близко!»
И время от времени то один, то другой оглядывался по сторонам и похлопывал себя легонько по карманам, словно опасаясь, – как бы молодой Джолион или кто-нибудь ещё не покусился на их содержимое, предварительно напустив на себя безразличный вид.
Какой-то толстяк в белом жилете процедил сквозь зубы:
– Жадность – и больше ничего, не голодные же они в самом деле: сидят без движения.
В это время тигр схватил кусок кровавой печёнки, и толстяк рассмеялся. Его жена в нарядном парижском туалете и с пенсне с золотой оправой возмутилась:
– Что тут смешного, Гарри! Ужасное зрелище!
Молодой Джолион нахмурился.
Обстоятельства его жизни – правда, теперь он смотрел на них уже с большим хладнокровием – сплошь и рядом вызывали у него вспышки презрения к окружающим; и свой сарказм молодой Джолион чаще всего изливал на представителей одного с ним класса – класса, который держит собственные выезды.
Засадить льва или тигра в клетку – самое настоящее варварство. Однако ни один цивилизованный человек не признает этого.
Отцу, например, вряд ли когда приходило в голову, что держать диких зверей за решёткой – варварство; он принадлежал к старой школе, считавшей, что павианы и пантеры, посаженные в клетку, являют собой весьма возвышенное и поучительное зрелище, вдобавок животные эти могут умереть от тоски и горя и заставить общество позаботиться о покупке новых зверей. В глазах отца, как и в глазах всех Форсайтов, удовольствие, которое они испытывали, глядя на прекрасных животных, сидевших в заточении, перевешивало все неудобства этого заточения для самих животных, коим бог столь неосмотрительно повелел жить на свободе. Им же самим лучше – клетка оберегает от бесчисленных опасностей, что подстерегают их на воле, даёт возможность спокойно существовать в надёжном, отгороженном от остального мира уголке! Да и вообще сомнительно, чтобы у диких зверей было какое-нибудь другое назначение, кроме как сидеть за решёткой!
Но так как беспристрастие было не чуждо молодому Джолиону, то он пришёл к выводу, что называть варварством то, что есть лишь отсутствие воображения, – несправедливо: ведь никому из них не приходилось очутиться на месте зверя, посаженного в клетку, и напрасно было бы ждать, что эти люди поймут ощущения животного, лишённого свободы.
Они вышли из сада – Джолли и Холли в состоянии блаженного исступления, – и только тогда старому Джолиону представился случай поговорить с сыном о том, что лежало у него на сердце.
– Просто теряюсь, – сказал он, – если так будет продолжаться, я не знаю, чем она кончит. Просил её позвать доктора – не желает. Ничего в ней нет моего. Вся в бабушку. Упряма как мул! Уж если заартачится, так кончено дело!
Молодой Джолион улыбнулся; глаза его скользнули по подбородку отца. «Оба хороши!» – подумал он, но промолчал.
– А тут ещё этот Босини, – продолжал старый Джолион. – Меня так и подбивает всыпать этому молодчику как следует, но я не могу, а вот почему бы тебе не попробовать? – добавил он с сомнением в голосе.
– Что же он, собственно, сделал? По-моему, пусть лучше расходятся, если не могут поладить.
Старый Джолион взглянул на него. Затронув вопрос, касающийся взаимоотношений между полами, он сразу же почувствовал недоверие к сыну. Джо, наверное, придерживается на этот счёт весьма сомнительных взглядов.
– Не знаю, как ты на это смотришь, – сказал он. – Мне кажется, ты становишься на его сторону. Что ж, это не удивительно, но я считаю, что Босини ведёт себя безобразно, и если он попадётся мне когда-нибудь, я ему так и скажу.
Старый Джолион замолчал.
Невозможно обсуждать с сыном всю недопустимость поведения Босини. Разве сам он не совершил такого же (даже худшего) поступка пятнадцать лет назад? И последствиям этого безумия не видно конца!
Молодой Джолион тоже молчал; он сразу же понял мысли отца, так как, будучи свергнутым с тех высот, откуда все кажется слишком простым и очевидным, он поневоле приобрёл проницательность и чуткость.
Его взгляды на вопросы пола, сложившиеся пятнадцать лет назад, в корне расходились со взглядами отца. Этой пропасти не перешагнёшь.
Он сказал холодно:
– Босини, верно, увлёкся другой?
Старый Джолион недоверчиво посмотрел на него.
– Не знаю, – сказал он, – говорят.
– Должно быть, так оно и есть, – неожиданно ответил сын. – Вам, вероятно, сказали, кто она?
– Да, – проговорил старый Джолион. – Жена Сомса.
Молодой Джолион не свистнул от изумления. Жизнь отучила его свистать в подобных случаях; он посмотрел на отца с еле заметной усмешкой.
Может быть, старый Джолион и заметил эту усмешку, но не показал вида.
