Что же такого я должен был показать детям, чтобы вызвать в них желание заниматься медициной? Игрушечные стетоскопы? Смузи из околоплодных вод? Ежедневники с вручную перечеркнутыми выходными, вечерами и рождественскими праздниками?
Ученики, что со мной разговаривали, были умными, целеустремленными и эрудированными. Уверен, они бы все без труда поступили в мединститут, если бы только захотели. И немалую часть времени я обсуждал с ними, что в моей работе плохого и хорошего. Хотя я и был настроен защищать свою профессию, особенно с учетом всех остальных столиков, видит бог, туда должны идти люди, полностью отдающие себе отчет, во что они ввязываются. Так что я рассказал им все как есть: график работы ужасный, платят ужасно, условия ужасные; тебя недооценивают, не уважают, тебе не оказывают никакой поддержки, а сам ты частенько подвергаешься физической опасности. Вместе с тем это самая лучшая работа на свете.
Возьмем, к примеру, клинику лечения бесплодия. Мы помогаем парам, которым никак не удается забеременеть, которые едва не потеряли надежду. Сложно описать, насколько особенные чувства вызывает причастность к этому. Я бы с радостью занимался этим в свое свободное время (что весьма кстати, так как мне частенько приходилось это делать – в этих клиниках вечно не хватает персонала).
Родильное отделение – настоящие американские горки. В том смысле, что в конечном счете все обычно остаются живыми и здоровыми, несмотря на то, что это, казалось бы, противоречит всем законам природы. Ты мечешься из палаты в палату, помогаешь родиться детям, которым стало плохо или которые застряли, оставляя незабываемый отпечаток на жизни этих маленьких пациентов. Ты словно такой вот низкопробный супергерой, в арсенале которого скальпель, щипцы и маленький пылесос.
Профессии, предлагаемые за соседними столиками, чем только не привлекательны. Главным образом, конечно, возможностью получать каждый месяц до хренища денег. Однако ничто не сравнится с осознанием того, что ты спас чью-то жизнь. Ты идешь домой – насколько бы ни задержался, как бы ни устал, сколько бы на тебе ни было чужой крови – летящей походкой, которая плохо поддается объяснению, с чувством, что ты принес этому миру пользу. За утро я повторил эту речь порядка 30 раз и в итоге чувствовал себя так, словно побывал на сеансе у психотерапевта – проговорив все имеющиеся проблемы, я понял, что во мне еще остался былой запал.
Покидая здание школы, я чувствовал в себе душевный подъем, и мне не терпелось выйти на работу в родильное отделение в понедельник. Какая же все-таки честь делать эту работу, сколько бы в ней ни было трудностей. Стащив со столика «Делойта» пончик, я направился домой[119].
И когда в следующий раз кто-то спросит меня: «Серьезно, как тебе это удается?» – я теперь буду знать ответ. Хотя обычно я и отвечаю: «Мне нравится оперировать влагалища незнакомок», что по крайней мере помогало мне быстренько закончить разговор.
5 февраля 2010 года, пятница
Проводил запланированное кесарево женщине, которое у нее уже было четвертым по счету – ее брюшная полость вся в рубцовой ткани. Вызываю на подмогу старшего ординатора, разжаловав ассистирующего мне старшего интерна в простого зрителя. Из-за рубцовой ткани кишечник прилепился к мочевому пузырю, мочевой пузырь прилепился к матке, матка прилепилась к мышцам, которые, в свою очередь, прилепились бог знает еще к чему. Выглядит это так, словно у кого-то запутались вместе провода от десяти пар наушников, а он в довесок залил это все дело бетоном.
Старший ординатор сказал, что придется потратить столько времени, сколько потребуется, – нужно просто действовать методично и не спеша. Пусть лучше уж операция займет три часа, чем мы повредим пациентке кишечник, вынудив ее остаться в больнице еще как минимум на неделю. Мы беремся за дело и действуем в темпе ведущих раскопки археологов с артритом. Каждый раз, когда становится немного проще и я ускоряюсь, старший ординатор кладет свою руку на мою, и я снова замедляюсь.
В конечном счете мы расчищаем практически достаточно места, чтобы сделать разрез и принять роды – осталось убрать от матки последнюю петлю кишечника. Я аккуратно ее отсоединяю, как вдруг операционную наполняет зловонный дурман от содержимого кишечника, который ни с чем другим не спутаешь. Вот дерьмо. Причем буквально. А ведь мы были так близко.
Старший ординатор говорит мне доставать ребенка – тем временем он вызовет хирурга-гастроэнтеролога, чтобы тот все зашил[120]. Старший интерн робко нас перебивает: «Простите, парни, – это был мой кишечник».
6 февраля 2010 года, суббота
Сегодня ужинаю в ресторане с Юэном, моим студенческим другом, и его женой Милли – они угощают меня в обмен на вопросы, касающиеся их попыток забеременеть. Приносят горячее, и от воспоминаний я перехожу к делу, включая режим врача: «Итак, как долго вы пытаетесь забеременеть?»
«Семь месяцев и две недели», – механически отвечает Милли, словно выдающий десятку банкомат. Ее странная точность меня несколько удивляет.
На деле же странность и точность оказываются ее главным девизом – занырнув в свою огромную сумку, она достает оттуда папку и с каменным выражением лица передает ее мне. Мне явно была дарована честь созерцать документ неимоверной важности. Я начинаю пролистывать страницу за страницей какие-то таблицы, постепенно погружаясь в весь ужас и абсурд ее опуса. Они записали отчет о каждом своем половом акте с тех пор, как отказались от контрацепции. Тут и данные о месячном цикле Милли, и, к моему прискорбию, продолжительность каждого акта с указанием того, кто был сверху. Зачем именно они записали все в таких подробностях, я не имею ни малейшего представления, если, конечно, это не была намеренная попытка отбить у меня всяческий аппетит, чтобы свести счет за ужин к минимуму.
