Николо заглядывает ко мне как раз в тот момент, когда они выносят из квартиры мебель. Трюмо, полки, кровать, старые шкафы. Кряхтят, спускаясь по лестнице. Дотащив один предмет мебели до фургона, они возвращаются за следующим, взваливают его на себя и выносят из быстро пустеющей квартиры. Без вещей гостиная как-то сжалась, стены как будто придвинулись к ее центру.
– Ага, у тебя тут все полным ходом, – говорит Николо.
– Да.
– Помощь нужна?
– Да нет, чем тут поможешь. Вещи я все упаковал.
Он постукивает костяшками пальцев по сложенным штабелями коробкам.
– И это что, все твои вещи?
– Нет. В чуланчике под крышей осталось кое-какое барахло на выброс.
– Может, помочь тебе отнести его вниз?
– Да не надо, там особенно и носить нечего.
Он приподнимает одну из коробок, прикидывая ее вес.
– Тебе не жалко насовсем распрощаться со всеми этими вещами?
– Нет. Я рад от них избавиться.
– Не боишься, что будешь потом жалеть?
– С какой стати о них жалеть?
– Не знаю, у тебя же ничего не будет, когда ты вернешься.
– Ну и что?
Он пожимает плечами, идет на кухню, выдвигает один из пустых ящиков, задвигает обратно, открывает дверцу холодильника.
– Да, кстати, Нико, я хочу заплатить аренду за месяцы, которые ты потеряешь, пока будешь искать нового жильца.
Он заглядывает в вытяжку.
– Мы уже нашли съемщика.
– Быстро.
– Да, один из поваров. Он живет в Эмдрупе и был просто счастлив, что подвернулась такая возможность.
– Я рад. У меня были угрызения совести из-за того, что я отказался от квартиры, не дождавшись, пока вы кого-нибудь найдете.
Николо возвращается в гостиную.
– Надо будет тут покрасить стены, – говорит он.
– Я переведу тебе деньги на счет.
– Не надо, он сам покрасит.
Николо кивает на то место, где висела гравюра.
– Что ты сделал с Максом Эрнстом?
– Отвез аукционщикам.
– Отцу не говорил?
– Сказал.
– И что он?
– Сказал, что не понимает меня. Спросил, не проще ли было занять денег.
– И правда, почему ты не занял?
– Я подумал, что лучше будет от нее избавиться.
– И сколько они за нее дают?
– Мне хватит на жизнь на какое-то время.
Он смотрит на белый прямоугольник стены, еще недавно закрытый гравюрой.
– Когда думаешь вернуться?
– Не знаю.
– Весь путь хочешь проделать на мотоцикле?
– Как получится. Думаю, в какой-то момент его придется продать.
– Ты уже решил, где будешь его продавать?
– Пока не знаю. Продам, когда доберусь до мест, где на нем будет не проехать.
– Навряд ли ты там много за него выручишь.
– Да, навряд ли. Но это не важно.
Грузчики делают очередной заход. Выносят из спальни кровать, выполняя с ней сложные маневры сперва в прихожей, а потом на лестнице. Спустившись на несколько ступеней, они наталкиваются на владельца антикварной лавки. Он им выговаривает за неаккуратность, один из шкафов поцарапали. Потом поднимается к нам, у него седина в волосах, замусоленные стекла очков, он стучит у входа в квартиру, хотя дверь открыта настежь.
– Входите, – говорю я.
Он жмет нам с Николо руки и обходит квартиру.
– Остались только коробки, все остальное мы взяли, – уточняет он.
– Да.
Он достает бумажник и начинает выписывать чек. Подписывает его и протягивает мне.
– Мы ведь договорились на эту сумму, не так ли?
– Да, отлично.
Я убираю чек в карман, даже не взглянув на него. Антикварщик вьется вокруг коробок, дважды пересчитывает их, прежде чем выйти на лестницу. Появившиеся в очередной раз грузчики начинают выносить коробки.
Николо встает.
– Спустишься вечером в ресторан? Пообедаем все вместе, – предлагает он.
– С удовольствием.
– Я припас нам особое вино по такому случаю.
Пока выносят коробки, я забираюсь в чуланчик. Я сложил сюда вещи, которые все равно никто не купит, я единственный, для кого они что-то значат. Старые документы, мои школьные сочинения и дневники с оценками, фотографии, игрушки, в которые я играл в детстве, коробочка с моими молочными зубами, львиный клык, который бабушка купила где-то на севере Африки в семидесятые годы и который красуется на шнурке у меня на шее на всех фотографиях в младших классах, кухонная утварь, которой я не пользовался с тех времен, как мы с Майей стали жить вместе, куча книг, не пригодившихся букинистам. Я складываю все это в мусорные мешки. В чуланчике не повернуться, я вынужден стоять, согнувшись в три погибели. Мешки наполняются, а чуланчик пустеет.
Коробки исчезли из гостиной. Грузчики закончили работу и ушли, закрыв за собой дверь. Квартира полностью опустела, не осталось ничего из вещей, которые принадлежали моим прабабушкам и прадедушкам, бабушкам и дедушкам, родителям и, наконец, мне.
Я стаскиваю мешки вниз по лестнице. Они тяжеленные, и мне приходится перевести дух на лестничной площадке. Сатурн. Он хорошо тут смотрится, нет резона его выбрасывать. И все-таки меня не покидает ощущение, что оставить его будет неправильно. Это больше не мой дом. Я снимаю репродукцию со стены. На обратной стороне она запылилась и покрылась клочками паутины. На стене, в том месте, где висела репродукция, потрескалась и отслоилась краска, как будто от влаги. Не помню, чтобы это пятно было раньше. Когда мы сюда въехали. Хотя, может, я потому и повесил на это место репродукцию. Чтобы закрыть пятно от сколовшейся краски. Сейчас это уже не имеет значения. Повар въедет в квартиру и сам решит, вешать ему сюда что-то или нет.
Я зажимаю репродукцию под мышкой, опять берусь за мешки и тащу их за дом, туда, где отгорожена площадка для мусорных контейнеров. Откидываю крышку контейнера и сначала бросаю туда Сатурна, а сверху на него мешки. Они гулко стучат о дно контейнера. А я иду за оставшимися мешками.
47
День начинается с почти белого света. Он льется через открытое окно на площадь, сначала тонкой полоской по потолку, потом разрастается и расползается по стене, становясь все более ярким. Я просыпаюсь внутри этого света. Я спал на полу. Вчера после ужина Юлия и Николо предложили мне заночевать у них в комнате для гостей, но я отказался, сославшись на то, что мне рано вставать и я не хочу их будить.
