«Скажи ему, что я настаиваю и что подхвостники используют во многих странах по всему миру. Без него седло будет сползать, когда мы поедем по горам».
Я видел, что табунщика это не убедило. Но я был тверд, и мало-помалу он успокоился, однако пожелал самолично надеть подхвостник. Я показал, как петля должна охватывать основание хвоста, но он так нервничал, что у него ничего не получилось. Лошадь почувствовала его неуверенность и вырвалась из рук. Табунщик снова попытался приладить ремень ей на хвост, но опять не справился. Это был полный абсурд — человек, всю жизнь проработавший с лошадьми, не мог поднять хвост у лошади, которую, возможно, выхаживал еще жеребенком, и надеть на нее ремень только потому, что это было слишком для него необычно. Как можно более вежливо я отнял у него подхвостник, поднял лошадиный хвост и приладил ремень на место. Лошадь даже не шелохнулась. Ее хозяин застыл в изумлении, другие араты радостно хохотали. Я подумал, что ему понравится прокатиться в таком седле и предложил попробовать. Он недоверчиво сел в седло и поерзал, устраиваясь. Лошадь не обратила на это внимания, так что табунщик наконец смог оценить удобство седла.
Причиной, по которой монастырь Мандала уцелел даже в период тотальной антирелигиозной охоты, была пара дюжин гыров с деревянными палисадниками. Монастырский комплекс образовывали постройки в форме пагод, с зелеными черепичными крышами с завернутыми кверху уголками. Первоначально там располагались храм, спальня, служебные помещения и склад, но теперь строения стояли заброшенные и пустые, и определить, где что находилось, не удалось. На крышах росла трава, некоторые балки выскочили из пазов и повалились. Куски черепицы упали с крыши на землю и раскололись. В стенах зияли дыры, через которые в главный храм наведывался скот, превратив его в филиал коровника. Но монастырь подлежал восстановлению без слишком больших сложностей. Он не был разрушен и разграблен, сами здания почти не пострадали.
Самое главное, что крошечная монашеская община активно работала. В Мандале уже имелись шесть лам плюс верховный лама. Поскольку главные здания стояли необитаемыми, службы проводились в новеньком, незапятанно-белом гыре, поставленном в самом центре монастырского комплекса. Надпись над крашеной деревянной дверью извещала о том, что это временный монастырь Мандала.
Мне понравилась ирония. Сорок лет назад, во времена антирелигиозной кампании, коммунисты по всем поселкам ставили «красные гыры». В этих агитпунктах сидели партийные кадры. Они молились на линию партии, обращали пастухов и утверждали контроль над регионом. Теперь происходила контрреформация, и ее центр можно было назвать «белым гыром». Сидя внутри, мы беседовали о будущем монастыря. Пожилой верховный лама (ему было за 80) пояснял, чтобы я не ошибся, считая, что это образование временное. Ему и монахам обещаны правительственные субсидии на восстановление оригинальных монастырских построек, работы начнутся в следующем году. Я спросил, где они жили последние полстолетия. «Мы жили среди обычных людей, — мягко ответил лама. — И молились о возрождении нашей веры».
Когда наш отряд собрался ехать дальше, ламы вышли во двор монастыря, чтобы произнести прощальное напутствие. Некоторые из лам были такими старыми и согбенными, что могли стоять ровно, только опираясь на посохи. Глядя на их сверкающие в солнечном свете одежды, я невольно припомнил слова Беатрис Балстрод: «Темно-красный, оранжевый и бледно-коричный цвета собрания лам напоминают огромные клумбы попугайных тюльпанов».
Из Мандала натоптанная дорога вела к двум «стражам» — сидящему Будде и устрашающего вида зеленому чудовищу. Они были вырезаны на плоских боках валунов по обе стороны дороги.
Через час пути в стойбище скотоводов нас угостили поздним ланчем из топленых сливок и хлеба, а старший стойбища подарил нам еще одну лошадь. Пол, который должен был на ней ехать на следующий день, жаловался, что эта отвратительная тварь вечно скачет не туда и не так. Но, по крайней мере, она была бодра и здорова, в отличие от наших злосчастных одров.
Больше мы в тот день не встретили ни одного пастуха, потому что попали в весьма протяженную низину, где не было открытых источников воды. Все, что нам попадалось здесь, было каким-то преувеличенным. Случайный валун выглядел издалека, как всадник на лошади. На земле величественно восседали соколы двух футов ростом, поглядывая на нас и не думая улетать, даже когда мы проехали в двадцати футах от них. Почва становилась все более песчаной, засуха окрасила жиденькую травку в серо-зеленый, кроме тех кусочков земли, где вырыли себе норы суслики. То ли они перекапывали землю так, что она лучше сохраняла дождевую влагу, то ли просто выбирали для постройки своих жилищ более влажные участки, но их колонии легко опознавались по яркому цвету травы. Мы старались объезжать эти места — они изрыты норами и опасны для лошадей. Если конь на бегу угодит в норку копытом, он может споткнуться сам и уронить седока.
Наши проводники прекрасно знали дорогу. С наступлением вечера мы не остановились, а напротив, ехали быстрее и быстрее, перейдя наконец в сумасшедший галоп. Копыта громом грохотали по степи, кони неслись, как ветер, их дыхание со свистом вырывалось из ноздрей. Но вот наступило долгожданное окончание дня, и мы поспешили развернуть под начинающимся дождем хлопающие на ветру палатки. В сотне ярдов от нас пастухи — единственные люди на 20 миль вокруг — колдовали с колонкой, накачивая воду для лошадей.
В тот вечер мы не пошли к пастухам, ужинали сами, в своей палатке. Странно было проявлять чопорность в этом безликом краю, где милю за милей глазу не на чем остановиться. В поле зрения не попадало абсолютно ничего, если не считать волн, которые ветер гнал по траве. Наверное, наши проводники нарочно не искали гостеприимства пастухов, боясь, как бы их кони не повздорили с нашими, полудикими. Во всяком случае, мы продолжили путь на следующий день, оказавшийся ясным и солнечным. Но затем произошел случай, который разрушил последние надежды на благополучное путешествие с Ариунболдом.
Все запасные лошади Ариунболда, взятые им за эту неделю, оказались неторопливыми. Это была настоящая катастрофа, поскольку обычно пастухи выдавали ему самых лучших. Но в последние несколько дней все получалось иначе. Он ехал на клячах, еле волочивших ноги, в самом хвосте отряда, который ему полагалось возглавлять. Он исхлестал всех животных в попытках заставить двигаться побыстрее, но без толку. Никто не обращал на него внимания, большинство из нас просто радовались, что он едет позади день напролет. Ариунболд становился все более раздражительным и наконец в гневе дошел до того, что весь предыдущий день в жестоком отупении методично колотил лошадь. Пару раз ему удалось запустить лошадь медленным галопом. С перекошенным лицом он неистово настегивал неторопливое животное.
На следующее утро, когда Ариунболд стал седлать ту же лошадь, она заартачилась. Подавшись назад, она попыталась убежать, явно не желая, чтобы на ней ехал человек, который накануне так жестоко с ней обходился. Ариунболда, державшего повод, внезапно сбило с ног и поволокло по земле. Делгер закричал и бросился на помощь. Он успокоил бунтующее животное и возвратил повод Ариунболду, который отряхнулся и продолжил надевать седло. Лошадь снова отпрянула, пытаясь сбежать от мучителя. Пришлось Делгеру держать лошадь на аркане, пока Ариунболд ее седлал. Мы уже были готовы выехать и ждали только Ариунболда. Он наконец надел седло, снял аркан, а когда лошадь опять решила сбежать, удержал за чумбур. И только собрался на нее вскочить, решив, что ей уже не вырваться, как лошадь выразила свой протест тем, что легла на землю. Это был самый настоящий акт неповиновения, свидетельствующий о лошадином уме. Она просто подогнула передние ноги, встала на колени, перекатилась на бок и легла неподвижно.
