12 июля 1571 года
Швеция, окрестности Гельсингфорса
Длинный обоз, груженный кулями с вяленой рыбой и мясом, мешками зерна и крупы, бочками солонины и квашеной капусты, пушечной дробью, клинками, тюками полотна, медленно полз по узкой лесной дороге, петляя между частыми озерцами и торчащими тут и там угрюмыми мшистыми скалами, лишь изредка выкатываясь на травяные прогалины, по большей части влажные и пахнущие болотом, но иногда и звенящие под копытами каменным монолитом.
Впереди и позади обоза вышагивали по полусотне копейщиков в шлемах и подбитых ватой кафтанах. А иные и вовсе в рубахах – лето на дворе, жарко.
Доспехами никто из обозников себя не обременил. Да и зачем они здесь, в мирных шведских землях? Война ведь шла за морем, где русские рати, союзные датскому принцу Магнусу, королю Ливонии, осадили Ревель. Это там, в ста милях южнее, люди стреляли друг в друга из пушек и пищалей, кололи копьями и саблями, рубили бердышами и топориками; это там горели дома, задыхались в предсмертных стонах раненые, топтали посевы конские копыта. Здесь же радостно пели птицы, поскрипывали на ветру деревья, душисто пахли луга; здесь королевская казна щедро платила за все припасы, что могли пригодиться осажденным, и через день отправляла на юг по тяжело груженному кораблю. Чего тут бояться? Разве разбойников лесных. Да только не столь безумны душегубы, чтобы на большой отряд нападать даже ради богатого обоза.
Дорога повернула, огибая очередной скальный уступ, провела обоз по узкой дорожке между гранитной стеной и озером, свернула в редкий ивняк, растущий у края заливного луга.
Никто и охнуть не успел, когда внезапно на этот самый луг из леса впереди, куда шел обоз, вынеслась стремительным галопом легкая конница: стеганые халаты, меховые шапки, почти плоские седла, круглые щиты, зацепленные за луки седла копья. Всадники уже держали наготове луки, их оставалось только вскинуть и натянуть тетиву…
Поток стрел ударил в пеший копейный отряд. Идущие справа и впереди воины полегли сразу, в каждого из них впилось по три-четыре стрелы; во втором ряду погиб или был ранен только каждый второй. Но прежде чем сраженные сотоварищи упали на утоптанную глину, третий ряд копейщиков уже успел со всех ног стрекануть в ближний лес. Туда же побежали, попрыгав с облучков, и возничие.
К тому моменту, когда татары доскакали до обоза, тут остались только мертвые тела, лошади и груженые телеги.
– Как удобно иметь дело со свеями, – засмеялся, гарцуя на лугу, воевода Саин-Булат, сверкая позолоченной ерихонкой и начищенным до зеркального блеска пластинчатым бахтерцом. – Сами добычу и собрали, и по телегам уложили, и лошадей запрягли. Осталось только забрать.
Он привстал на стременах, помахал рукой над головой:
– Возвращаемся к крепости! Забирайте возки, и поехали! – Воин дал шпоры коню и поскакал вперед.
Полутысячная армия касимовского царя осаждала Гельсингфорс уже вторую неделю, но пока без особого успеха. На предложения сдаться осажденные отвечали хохотом, посылаемые внутрь стрелы с горящей паклей здешние гяуры успешно гасили, не допуская пожара, голод горожанам тоже не грозил. Каждый день с демонстративным нахальством десятки свейских лодок выплывали в бухту ловить рыбу – и татары ничем не могли им помешать.
Впрочем, воспитанник опытного воина и сам отлично понимал, что без пушек захватить крепость невозможно – не по лестницам же на стены лезть! И потому все его призывы сдаться в обмен на сохранение жизни были всего лишь данью старинной степной традиции: пугать осажденных и обманывать, грозить кровью и обещать милость. Время от времени где-нибудь иногда находился дурачок, который верил и открывал врагам двери, надеясь тем спасти свою жалкую шкуру. Редко, но бывало. Так что попробовать стоило.
Однако главной целью вторгшейся к свенам армии было разорение земель окрест портов, снабжающих припасами заморские войска. Государь желал прекратить поток продовольствия и снаряжения в осажденный Ревель. Татары Саин-Булата выполняли сие поручение с огромным удовольствием: разорили и спалили поселение Хайкко, разогнали по лесам жителей Порвоо, Форсо и Хинкияки, дошли дозорами до самого Турку и перехватили два богатых обоза, не получивших предупреждения о прорвавшихся татарах.
Просторный лагерь, заставленный юртами и полотняными шатрами, дымящийся десятками костров, пахнущий жареным мясом и сладковатым ароматом печеной репы, Саин-Булат проехал насквозь, не отвечая на поклоны воинов, остановился на удалении трехсот шагов от деревянной крепости и громко крикнул:
– Я отдаю дань вашей смелости, гяуры! Вы продержались сколько смогли! Но посмотрите вон на тот обоз! Сегодня к нам прибыли пушки, и завтра мы разнесем ваши стены в щепу! Сдавайтесь! Вам будет позволено выйти из крепости с оружием и родными! Даю слово, никому из вас я не причиню никакого вреда! Время вам на размышление до вечера! Если к закату вы не откроете ворота, то завтра пополудни мы войдем в город и вырежем всех от мала до велика!
Он повернул коня, подъехал к самой богатой юрте, крытой не кошмой и шкурами, а крашенной киноварью парусиной, спешился и бросил поводья слуге. Коротко потребовал:
– Шербета! – жадно осушил поднесенную пиалу, отвел руку в сторону: – Еще!
Только после третьей чаши жажда отпустила, и вместе с четвертой касимовский царь двинулся по лагерю, неторопливо поглядывая на своих воинов. Татары вскакивали, одергивали пояса, проверяли, насколько аккуратно составлены пики в пирамиды, не разбросано ли оружие, нет ли возле стоянки объедков или иной грязи. После чего замирали, приложив ладонь к груди и слегка склонив голову. Хан Саин-Булат был известен своей строгостью и требовал от воинов безусловного порядка и дисциплины. Может быть, даже излишней строгостью, однако за его удачливость татары были готовы простить повелителю все. Лучше получить десяток плетей за небрежно брошенную на глине саблю, но вернуться домой живым и с добычей, нежели пить и жрать что хочешь и без опаски, спать вдосталь, где вздумается, а потом проснуться с острой рогатиной в животе.
