Эсфирь душу клала, чтобы Идочка не бросила учёбу, и та просиживала за инструментом часами, капая на клавиши слезами и молоком. Когда Идочка вечером укладывала в колясочку свою крохотную девочку, приходила Рамиля. Втроём они пили чай под оранжевым абажуром, а в розеточках отсвечивало червонным золотом варенье из райских яблочек.
Три женщины сидели за овальным Руфиным столом и говорили, говорили, проникая друг в друга добротой и любовью, а рядом сопела и корчила мордашки маленькая женщина – кровь и плоть!
Зима постепенно отступала, снег лежал во дворе грязными погибающими островками, Идочка вывозила во двор колясочку. В колясочке агукала и пускала пузыри маленькая Анечка.
Эсфирь крутилась на кухне и поглядывала на них сквозь мутное убогое окошечко. Дочь приходила в форму. Весна слизала коварные лишние килограммы, смыла усталость с лица.
Эсфирь узнавала свою весёлую энергичную Идочку.
Тенор стал заходить чаще одного раза в неделю, а лето предложил Идочке провести вместе, на даче у хорошего приятеля. А потом втроём вернуться на Воздухофлотский проспект. К Идочке возвращались красота и любовь: так, по крайней мере, ей казалось.
Приехали, однако, обе дорогие девочки после дачи к Эсфирь, на Якира. У тенора опять образовались какие-то обстоятельства.
Обстоятельства эти хлопали ресницами, шуршали юбками и не давали Семёну сосредоточиться на семейной жизни. Красивая и расцветшая Идочка опять была задвинута в чулан души любвеобильного мужа.
И никакая-переникакая расцветшая красота Идочки не в силах была удержать мужа у её юбки. Он гулял, как ветер свищет!
Страсть к мужу иссушала душу молодой женщины, сводила с ума! Она смотрела на свою девочку, видела в ней, как в зеркале, отражение своей любви. Синие глаза тенора смотрели на неё внимательно и весело из-под роскошных Эсфириных-Руфиных бровей. И лёгкая гримаса кривила пухлые вишнёвые, почти кукольные губки.
Анечка засыпала под водопад звуков фортепиано и часто просыпалась, когда её мама была уже за инструментом. Музыка входила в ребёнка буквально с молоком матери.
В годик Анечка уже торжественно выносила на середину комнаты свой горшок, грохала им об пол и объявляла:
– Аня ля-ля, си-си! – что означало: – Анечка изволит писать, просит музыкального сопровождения!
Если Идочка не проявляла чудес расторопности, Эсфирь кричала:
– Сделай уже ей музыку, я тебя умоляю, а то сейчас нам будет уже-таки не «ля-ля, си-си», а «ля-ля, кА-ка!».
Так что ребёнок рос в любви и музыке, и в три года уже что-то там выстукивал гибкими, беглыми пальчиками. А что касается петь, то пел ребёнок двадцать четыре часа в сутки, так как он и спал и дышал, как пел.
Борис выстругивал для неё бесконечные дудочки, флейточки, и всё у неё играло и пело, а Борис считался самым главным волшебником в её жизни.
Папа в жизни ребёнка появлялся не часто, да и Аня не любила его приходы. Любимая бабушка сразу уходила надолго из дома, а мама молчала и всё время смотрела в окно. А потом так плакала, так плакала, что у Анечки появился рефлекс на приход папы.
Пришёл папа, значит, будут слёзы и уходы из дома любимой бабушки. И скоро Анечка начала встречать родного батяньку рёвом. Визиты плавно не то чтобы сходили на нет, но сократились до минимума.
Этот гостевой брак уже тянулся шесть лет, когда вдруг Идочка стала беспричинно уставать, плохо себя чувствовать, и целый год протянулся в сплошной череде недомоганий.
Эсфирь настояла на полном обследовании, которое обернулось бедой и приговором. Двадцатипятилетняя роскошная Идочка попала на операционный стол, уснула в горьком забытьи наркоза, а проснулась уже «амазонкой». Удалённая правая грудь отсекла её от прежней жизни, от концертной деятельности и, конечно, от тенора.
На Якира начался сплошной ад. Все в этой комнате были несчастны, и все плакали: плакала по ночам Эсфирь по своей дорогой девочке, плакала Анечка, не понимающая, почему перестала обнимать и целовать её раньше всегда такая весёлая и ласковая мамочка. И, конечно, плакала Идочка над своей судьбой и бедой.
Вечерами приходила Рамиля, сидела возле подруги, мяла в ладошках её холодные руки и тоже плакала. У Рамили были уже муж и сын, но каждый вечер тянуло в эту комнату к родным и таким беззащитным в свалившемся на них горе женщинам.
Приезжал Борис, клал на грудь Идочкину головку, гладил по волосам и плечам, целовал в солёные глаза и уезжал, оставляя деньги в самых неожиданных местах: в хлебнице, под салфеткой, в книге на столе.
Изредка забегал тенор. Ненадолго, он был постоянно занят, но всё ещё считался законным мужем Идочки. Разводиться не спешил, но и, конечно, не жил с Идочкой в супружеском смысле. Зачем ему амазонка? У его дам всё в этом смысле в порядке, а Идочкина прекрасная, но одна… Зачем?
От тенора слегка попахивало спиртным, Эсфирь проследила за ним, и по отрезку времени уходящему у зятя, чтобы подняться на их второй этаж, определила, что в подъезде он чего-то такое выпивает себе, видимо, для храбрости.
Она объявила тенору, что пить в подъезде – это плохой тон, но тенор придерживался того мнения, что лучше пить в подъезде, чем не пить вообще! Так и ходил грустный и полутрезвый.
А Идочка чахла и чахла. Лежала, отвернувшись от мира к стенке, и слушала, как воет за окном ветер одичавшим голодным волком, и каштан стучит в окно мокрой лапой.
Семён своей холодности не скрывал, уходя, прикасался к щеке сухими крепко сжатыми губами. Семью можно спасти до того момента, когда возникает брезгливость. Когда же возникает желание утереться после поцелуя или стряхнуть с себя чужое ненужное прикосновение, то всё: финита ля комедия! А спасти Идочку могла только любовь. Но тенор «враз обе рученьки разжал – жизнь выпала копейкой ржавою…».
В конце лета, как водится, пошли покупать Идочке пальто на зиму. Позвонила Лида, приятельница Эсфири, и сообщила, что в продажу выкинут что-то такое, ну просто – очень! Толкались по отделам и по очередям, тенор плёлся за ними с Анечкой за руку и проклинал всё на свете.
Мерили, отбрасывали, мерили и опять отбрасывали. Идочка капризничала, Эсфирь горячилась. И вдруг Идочка увидела пальто, которое ударило по глазам васильковым своим цветом и широким норковым воротником. Она сказала:
– Мама! Я это хочу! – и улыбнулась.
Это стоило три Эсфириных оклада плюс невозможное количество разверстых ртов. Но Ида хотела, впервые после жестокой ампутации, чего-то хотела. Эсфирь протянула деньги зятю:
– Сеня, быстро выбейте чек, пальто за нами, мы уже его заворачиваем!
Тенор смотрел на деньги, на цену, болтавшуюся на воротнике пальто, и тихо сходил с ума. Нет! Он должен остановить это мотовство! Ида явно спекулирует на чувствах матери! Он подошёл к Идочке и ласково начал её увещевать в том смысле, что пальто слишком дорогое, вызывающе дорогое!
