— Надеюсь, ты догадываешься, что тебе корячится, если ты не сможешь доказать свою непричастность к «Вальтеру»?
— Но ведь я же!.. — взвился было Семен, однако Мотченко даже не стал его слушать.
— Кое для кого это уже не имеет никакого значения. Главное — труп и пистолет, который был найден в доме твоей сожительницы. А то, что он на тот момент лежал в кармане твоего дружка, — это так же легко разбивается в пух и прах.
Мотченко замолчал, позволяя Кургузову проникнуться ситуацией, и все так же негромко, отделяя слово от слова, произнес:
— Врубаешься?
Семен уставился глазами в пол, и было видно, как дрожат его руки.
— Да… Но ведь я…
— Об этом ты будешь на суде говорить, а сейчас… — Он какое-то время молчал, позволяя Семену хотя бы немного прийти в себя, и когда тот оторвал наконец-то от пола взгляд, спросил, чуть повысив голос: — Ты хорошо помнишь тот момент, когда к тебе домой пришел Шаманин?
И дождался угрюмого кивка и едва слышного «да».
— И помнишь все, что тебе он говорил?
— Да.
— А не помнишь, случаем, он не спрашивал тебя про Тюркина?
— Про Витьку Тюркина?
— Ну!
— Спрашивал. Он еще что-то и про тигра спросил.
— А ты?
— Да ничего. Просто послал его куда подальше с его тигром, вот и все.
— А про Шкворня ты, случаем, не упоминал? Что, мол, ты пашешь сам на себя, а Тюркин батрачит на Шкворня.
— Ну! — почти выдавил из себя Кургузый, видимо, не зная, как отвечать на эти вопросы.
— Что «ну»? Сказал Шаманину про Шкворня или нет?
— Вроде бы как сказал.
— Ладно, хорошо, — позволил передохнуть ему Мотченко. — Теперь дальше, и самое главное. Ты об этом своем разговоре с Шаман иным Сохатому рассказывал?
— А то как же! — набычился Семен. — Он у меня, сука подколодная, все до последнего словечка выпытал. Как лагерный кум на «собеседовании».
Мотченко угрюмо смотрел на Кургузова. Теперь-то он точно знал не только истинную причину убийства Шаманина, но и то, кто именно стрелял в Шаманина с Кричевским. О дальнейшем можно было не расспрашивать.
И все-таки оставался один-единственный вопрос, который мог бы расставить все точки над «i» и который до последнего момента не задавал начальник милиции Сохатому.
— А теперь слушай сюда, Петр Васильевич, и постарайся напрячь свою память.
Видимо, понимая всю важность момента, но еще не понимая, что именно за этим последует, Сохатый дернулся, словно его прошило током, и на лице застыла маска внимания.
— Да, конечно… я постараюсь, — забормотал он, покосившись при этом на плотно закрытую дверь и, очевидно, думая, что ему предстоит какое-то очень важное для него опознание или же очная ставка.
Однако последовавший вопрос Мотченко заставил растерянно заморгать глазами.
— Ты сказал, что хорошо помнишь тот день, когда стреляли в Шаманина с Кричевским?
— Ну!
— И хорошо помнишь все последующие дни?
— Да что ж я, алкаш, что ли, распоследний, чтобы ничего не помнить?
— Значит, был в полном здравии и в полном сознании?
— Господи, да о чем вы говорите?! Конечно, в полном.
— И естественно, встречался в те дни со Шкворнем?
Очередное упоминание о хозяине вызвало на лице Сохатого страдальческую гримасу, и он утвердительно мотнул головой.
— Само собой. Куда ж я без его указаний мог деться? Склады-то его, Шкворня. А я там всего лишь коммерческий директор, а по-простому — кладовщик.
Он замолчал, и по его лицу пробежала тень ухмылки. Мол, что с меня взять? Маленький человечек, исполнитель.
— Вот и хорошо, — согласился с ним Мотченко. — В таком случае ты должен помнить тот синяк, что был на лице Шкворня.
Мотченко откровенно блефовал, сказав про возможный синяк, который мог остаться на лице убийцы, когда его, уже догнав в кедровнике, ударил Кричевский. Кулаком. Судя по всему, попав под глаз или прямо в сопатку, так как на костяшках его кулака остались следы крови. Возможно даже, что он успел ударить Шкворня два или три раза. И теперь Мотченко ждал, напряженно всматриваясь в глаза Сохатого.
Тот моргал, какое-то время молчал, насилуя свою память, и вдруг утвердительно кивнул.
— Ну!
— Что, «ну»? — подался к нему Мотченко.
— Синяк. Как вы говорите. Но синяк был маленький, а вот его сопатка…
— Что?
— Вроде как перелом был. Макарыч даже в больничку нашу наведывался. Помню, он еще тогда сказал, будто какой-то рулон в руках не удержал, когда на антресоль забрасывал, вот и досталось по сопатке.
Сохатый замолчал и уже более спокойно посмотрел на майора:
— А что?.. Этот синяк важный такой?
— Погоди, просто есть кое-какие соображения. И если все сойдется, тогда и поговорим.
Мотченко не договорил, но и без того было ясно, что у Сохатого появился еще один шанс обойти сто пятую Уголовного кодекса стороной.
В этот же день, но уже ближе к вечеру нарочный из Хабаровска доставил в Стожары пакет, адресованный «генералу Грязнову В.И.».
Догадываясь, что подобный адресат мог начертать своей рукой только его хабаровский коллега, зам. начальника краевого УВД полковник Юнисов, Вячеслав Иванович невольно хмыкнул и передал пакет Мотченко, с которым они уже завершали второй заход по кофе.
— Вскрывай!
— Да вы чего?! — изумился Мотченко. — Не имею права!
— Ладно, хрен с тобой, — хмыкнул Грязнов. — В таком случае бьем пари. Тюркин здесь или все-таки Шкворень?
— Думаешь, кто-то из них?
— Даже не сомневаюсь.
— Ну-у, ежели не сомневаешься… — задумался Мотченко. — Я бы предположил, что Тюркин.
— Почему?
— На тот момент он сопровождал почтовые вагоны на Москву и, судя по всему, мог являться основным перевозчиком той же икры в багажных вагонах, да и тот выстрел, который уложил директора вагона-ресторана, говорит о многом. Семь метров! Чтобы попасть с такого расстояния точно в лобешник?.. Короче говоря, большим докой в стрельбе из пистолета надо было быть.
— Что ж, логично, — согласился с ним Грязнов. — В таком случае, ставлю на пана Шкворня.
— На что бьем? — повеселел Мотченко.
— Как обычно, бутылка армянского.
Когда вскрыли пакет, Мотченко едва сдержался, чтобы не запустить трехэтажным матом.
Скуластое, словно по шаблону слепленное лицо, слегка скошенный и в то же время раздвоенный подбородок, нос «уточкой». Такие лица запоминаются раз и навсегда.