А на детской площадке? А в кафе? В детских кружках, на танцах, в супермаркете, в детском саду, в школе – они повсюду.
Проведем эксперимент. Выставим перед вами 10 детей, один из них – ваш. Задача простая – выбрать объективно лучшего. Кого вы выберете?
Это в роддоме иногда боишься, что перепутают, что не узнаешь своего, что не можешь запомнить лицо, что не испытываешь достаточно чувств, но уже через пару месяцев от сомнений и критичности не остается и следа – вы безошибочно и объективно считаете своего ребенка лучшим. Это очевидно, это само собой разумеется, а если нет – идите к психологу.
Я не знаю, как это работает, но ваш ребенок даже хнычет трогательно, трогательно ползает, удивительно смеется, смешно шутит, обаятельно танцует, урчит, и фыркает, и агукает так, что на душе становится теплее, пахнет невероятно, тонкий, глубокий, легкий, такой смешной, такой серьезный, такой нежный, ненужное вычеркнуть, нужное вписать.
Недавно я услышала, как за глаза обсуждают моего сына. Ничего страшного, всего несколько невосхищенных оценок, но ощущения примерно те же, как когда случайно услышишь, как за глаза обсуждают тебя.
Вообще-то мысль, что кто-то может не любить моего ребенка, честно говоря, пришла мне в голову совсем недавно. Не то что специально не любить, а не испытывать радости и восторга от любого слова или движения. Мы отправились на прогулку на весь день с нашим бездетным другом, мы много ходили, носили по очереди детей на шее, кормили их в кафе и меняли подгузники на бензоколонке, укладывали спать, наворачивая круги с коляской вокруг ресторана, играли в машинки на каких-то развалинах – казалось, что это был очень удачный день, дети были спокойны, выносливы и смешны, мы были усталые и счастливые. И вдруг наш друг сказал: “Какой ужас! Как же это тяжело!” Как гром среди ясного неба, как ножом в сердце, пальцем по стеклу, фломастером по пенопласту – в общем, ужасно.
Узнать, что кто-то тяготится твоими детьми, – так же странно, как если бы кого-то из твоих друзей раздражала твоя рука или нога. Раньше у вас была какая-то общность взглядов, так как же ваши взгляды так разошлись на самый главный и ценный предмет?
Мне это еще только предстоит, но уже страшно представить, как какой-нибудь учитель в школе будет объяснять мне, глядя прямо в глаза, что моя левая нога, такая моя, совершенно отбилась от рук, плохо развивается, не поддается его методе тренировки и вообще-то не очень подходит для учебного заведения. Ау, вы с кем разговариваете? Это моя нога, я с ней неплохо знакома. Я, конечно, все понимаю про дистанцию, про умение отделить себя от ребенка, про отдельный характер и бла-бла-бла, но давайте будем честны, это все хорошо до того момента, как вашего ребенка начинают не любить, чаще всего совершенно незаслуженно.
Нет, понятно, что никто не обязан любить чужих детей. Только своих. И моих. Ну, они ведь объективно лучшие.
Есть такая известная техника в психологии – представлять человека, который говорит или делает что-то ужасное, маленьким ребенком, мальчиком или девочкой, которым хочется любви, внимания, чтобы с ними играли, чтобы играли по их правилам и всякое такое. Если получается увидеть человека маленьким, то он перестает уже быть таким страшным, жестоким, необъяснимым, а становится обычной капризулей избалованным или, наоборот, затюканным и нелюбимым.
Пожалуй, ко всем, кто обижает моих мальчиков, будь то дети в песочнице или взрослые на педсовете, действительно стоит относиться одинаково.
Глава 33
Есть ли русская традиция воспитания?
Я никогда не любила читать инструкции, за это меня очень долго ругали родители, мне всегда было проще изучать предмет руками, для меня Стив Джобс придумал айфон, у которого нет никакой инструкции. Так и за всю мою пред– и постматеринскую жизнь я не прочла ни одной книжки – ни о том, как готовиться к родам, ни о том, чего ждать, когда ожидаешь и когда не ожидаешь.
Потому что я считаю: к чему бы ты ни готовился – то, с чем ты потом живешь, не имеет к твоей готовности и ожиданиям никакого отношения. Ни роды ни на что не похожи, ни ребенок.
Вообще-то меня воспитывали по Споку, и все было хорошо, только вот научить меня спать по Споку у родителей не очень получалось: я не спала и рыдала – и на второй день, и на третий, и на сто тридцать третий, ничего не помогало. На этот случай у Спока, которого родители читали в Москве в 1984 году, было написано, что, если ничего не помогает, надо просто посадить беспокойного ребенка в машину и покатать его. На этом мое воспитание по Споку закончилось. Потому что воспользоваться этим советом они никак не могли, а значит, ломалась и вся последовательность действий.
Пытаясь собрать всю информацию о разных системах воспитания в разных странах, я за неделю изучила все посоветованные мне книги: “Боевой гимн матери-тигрицы” Эми Чуа, “Ребенок и уход за ним” Спока, “Что делать, если” Петрановской, “Как любить ребенка” Корчака, “Разговариваем с ребенком. Как?” Гиппенрейтер, “Разговор с родителями” Винникотта, “Французские дети не плюются едой” Памелы Друкерман.
В Японии, например, детей воспитывают по схеме “до пяти лет ребенок – Бог, от пяти до двенадцати – раб, а после двенадцати – друг”. Китайская мать Эми Чуа в своей книге-исповеди рассказывает, что китайская система заключается в том, что ребенок примерно всю жизнь раб, но это иногда выходит неудачно, если применять китайскую методику в Америке. В некоторых кавказских культурах мальчиков до шести лет воспитывает мама, потом он уходит жить на мужскую половину и его воспитывает отец. Про аидише маму всем и так все известно. Французы воспитывают детей незаметно, чтобы и они были незаметными и не мешали жить родителям.
При прочтении каждой книги я проникалась описанным методом. Японская система позволила мне расслабиться – моим детям обоим до пяти, значит, можно ничего не делать и надеяться, что после пяти мы перейдем на восточную систему и забота о воспитании мальчиков станет проблемой отца. Благодаря французской системе я за три дня научила Яшу “делать ночь” (чтобы он вообще не просыпался). Познакомившись с китайской, решила, что Лева пойдет учиться играть на баяне, и плевать, что он думает об этом, потому что все китайцы учатся музыке и их никто не спрашивает. Гиппенрейтер научила меня разговаривать с детьми, чтобы их слушать, Корчак – любить, израильтяне научили не обращать внимания на то, что дети едят песок, – и так далее. А поскольку я читала их подряд, то ни последовательности, ни предсказуемости, полагающихся матери, не было.
Я стала напоминать себе мэра Москвы, который пытается что-то сделать с подведомственным городом и не знает, что: велодорожки, как в Нью-Йорке, бульвары, как в Тель-Авиве, велопрокат, как в Париже, автомобильные развязки, как в Токио, – хочется взять отовсюду самое хорошее за неимением русского и очевидного.
